Наполнив корзину до краев, он со всякими предосторожностями спустил ее в лодку отцу. Затем, пустую, снова поднял к себе на вершину. Гнезд было так много, что Саньке хватило бы работы на несколько месяцев.

Но солнце уже висело низко над горизонтом. Оно казалось мутным, и это было верным признаком наступления вечера. Ефим махал снизу шапкой: «Кончай, мол, Санька...»

Санька привязал один конец веревки к выступу на вершине островка, другой свободно опустил вдоль вымоины и стал спускаться, держась за веревку. Таким способом он легко добрался до лодки, подведенной отцом прямо к жёлобу вымоины. Веревка осталась висеть до нового сбора.

За лето промыслили много яиц, пуху. Взял отец трех белух, тридцать одну голову морского зверя... Было сало, шкуры были. Собаки отъелись тюленьим мясом. А все-таки тревожно было в становище. С конца июля, да и в начале августа, дули свирепые нордвестовые ветры[4]. Забило залив льдом. И всюду были белые горизонты. А это значило, что и в море — лед. Открытая вода, над которой всегда много паров, дает воздуху более темную окраску, чем покрытые льдами просторы.

С тревогой поглядывали на море три обитателя маленькой избушки. Пробьется ли к ним пароход? На этом пароходе должен уехать в школу Санька. Пароход увезет и промысел, а взамен оставит свежее продовольствие, без которого легко заболеть цингой. Нужно ведь готовиться к долгому одиночеству зимовья, к мрачной сплошной полярной ночи.

Пароход показался на горизонте уже в середине августа. Сверкали на солнце палубные иллюминаторы, дым клубился среди льдин. Но за несколько дней пароход почти не придвинулся к заливу. Ясно было, что он не может пробиться сквозь льды.

Ефим решил ехать навстречу пароходу. Он погрузил на нарты самые ценные меха, взял с собой немного провизии, примус, жестянку с керосином на всякий случай, сел, гикнул, взмахнул хореем — жердью которой погоняют собак, и восемь псов, запряженных веером, бок к боку, рванули и поволокли легкие сани в чащу торосов и ледяных глыб.

Санька оставался на берегу до тех пор, пока упряжка не скрылась вдали среди торосов. Не видно ни отца, ни собак, даже кончик хорея не появляется больше то там, то тут над ледяными глыбами.

Утром, даже не умывшись, Санька побежал на берег, вскарабкался на луду — ледяную скалу, заслонил глаза ладонью от солнца и стал выглядывать упряжку, затерявшуюся где-то среди льдин.

Пароход по-прежнему дымил на горизонте, поблескивая стеклами и металлическими частями. У парохода упряжки не было видно. Санька перенес взгляд ближе и в конце концов обнаружил упряжку, примерно, на полпути между берегом и пароходом. Он не долго следил за ней: точно белое облако вскоре скрыло пятно упряжки. Санька понял, что отец снова въехал в высокие торосы. Напрасно ждал он, чтобы показались сани. Уже вечерело, воздух посерел, и сани больше не показывались.

На следующее утро, когда Санька снова вскарабкался на луду, он раньше всего обнаружил исчезновение парохода. Его не было на прежнем месте, нигде не было. Ушел, должно быть, к «Большой земле», чтобы не застрять во льду. Где же отец? И отца не было видно.

А ночью налетел с моря резкий ветер. Ударил ветер по избе так, что бревна закряхтели, каждая планка, каждая шпангоутина со скрипом и стоном стали отзываться на удары ветра.

Долгие часы дом дрожал в грохоте бури. Белый мрак насел на избушку. Потонули во мраке горизонты, льдины, залив... Ни парохода, ни отца.

Не спала Марья, ворочался Санька. Ветер ревел, злобно стучась в стены. Под утро, с обмороженным лицом, вернулся отец. Крепко досталось ему от ветра.

— Теперь надежда на себя... Ушел пароход, — сказал он, раздеваясь и укладываясь в постель.

С того дня они подолгу глядели в море. Отец «нюхал» ветер: не разгонит ли лед, может быть, и пароход вернется? Но лед все крепчал. С каждым днем уменьшались полыньи, а к началу сентября выпал снег, и уже нельзя было отличить поверхности залива от скалистых нагромождений берега.

Бусыгины встречали зиму в тревоге. Провизии — мало, топлива — еще меньше. Тщательно подсчитал Ефим запасы. Вычислили они с Марьей, сколько чего класть в котел; нужно как-нибудь тянуть до весны. Чтобы сэкономить топливо, семья перешла в одну комнату.

Стал готовиться Ефим к зимнему промыслу. Еще месяц и — гляди — войдет зверь в шерсть. Не столько о мехах помышлял он теперь, сколько о медвежатине. Свежее медвежье мясо, горячая кровь — лучшее средство против цинги. Ими можно заменить самые необходимые свежие продукты; без свежих продуктов редкая зимовка кончается благополучно.

Проверил Ефим капканы, смазал, пружины подтянул, заготовил наживу из тюленины, — стал места намечать, где капканы ставить. Песцовые норы он еще с осени на примете держал.

А солнце уже ушло от острова. Теперь, словно в гости, приходило оно на пару часов в день. День становился скучным, серым, и таял этот день на глазах. Приготовившись к охоте, решил Ефим использовать последние светлые часы для заготовки топлива.

Среди обледенелых скал, на берегу, часто попадались длинные льдины, словно трубы. Это был лес-плавник. Во время разлива азиатских рек выносило этот лес в Полярное море. Долго стволы странствовали в полярном бассейне, пока не прибивало их течением к какому-нибудь берегу. Мокрые, они попадали на берег, обмерзали, потом леденели, твердели, но на топку, а в крайнем случае и для постройки годились многие годы. На Новой Земле плавника много. Вот и решили Бусыгины пополнить запасы топлива плавником.

Как только начнет светать, запрягает Ефим собак в сани, вооружает топорами и ломами семью и едут они вместе добывать плавник. Отец искал, а Марья и Санька тем временем приготовляли уже найденные стволы к распилу. Санька сбивал топором сучья, Марья лед околачивала, потом возвращался отец, они распиливали толстый ствол и по частям на санях отправляли лес к избушке. И так — весь короткий день.

Однажды, уже под вечер, везли Марья с Санькой на санях две здоровенных чурки. С трудом тащили собаки. Марья с одной стороны, Санька с другой, упираясь плечами, помогали собакам. Только дотащились до торосов, и вдруг — медведь навстречу. Здоровый, что бык. Поднялся на задние лапы, язык вывалил, глаза скосил и носом воздух тянет.

Собаки ощетинились. Вожак Еремка, а за ним и смельчак Лорд, забыв о ремнях упряжки, кинулись на медведя. Волосы у них стали дыбом, а у Еремки на шее шерсть, как гвоздями, выщетинилась.

Гришка, хитрый пес, чтобы не показать себя трусом, зарычал, но спрятался за Лордом. Остальные трусы потянули назад. Заскрипели полозья, затрещали ременные постромки...

Медведь и сам опешил, не ожидал, видно, такой встречи, попятился даже. Марья не растерялась, схватила Еремку за ошейник, Санька ударил собак хореем, — они повернули и помчались обратно к отцу.

Увидев, что перед ним отступают, медведь осмелел и пустился вдогонку. Чем злее гнала Марья собак, тем быстрее бежал за ними медведь. Он перелетал через торосы с ловкостью, непонятной при его росте.

Чтобы облегчить сани, Марья на ходу столкнула коряги. Медведь остановился, обнюхал их и потом с еще большей прытью бросился преследовать сани.

Отец казался мохнатым тараканом, собирающимся залезть в какую-то щель. Марья направила сани кратчайшим путем, напрямик по льду залива. Уже было недалеко до спасительной винтовки Ефима, когда сани застряли в торосах. Медведь храпел где-то за спиной. Собаки, обезумев, стали рваться из упряжки. Тогда Марья с Санькой схватили топоры и повернулись лицом к зверю. Размахивая топором, Марья кричала:

— Ефи-им! E-э-фи-имушка!

Санька не отставал. Прячась за материну спину, он крепко сжимал топорище и вторил своим тонким голоском:

— Тятя! Па-а-па-а-ня!

Ефим сразу же услышал. Посмотрел, сообразил, — сунул топор за пояс, схватил винтовку и кинулся на помощь, стреляя на бегу в воздух, чтобы испугать медведя.