Однако когда я направился домой, радостное возбуждение, охватившее меня, сменилось чувством тревоги. А что если все окружающие правы, и я не создан быть моряком? Ведь Джон Уорд может прислушаться к этому мнению и откажется взять меня с собой. Мою тревогу усугубляло еще одно обстоятельство. Во время встречи Джона я расположился слишком близко к костру и одна из искр прожгла дыру в моих широких серых штанах. Подходя к нашему высокому сложенному из дубового бруса дому, я тоскливо размышлял, что скажет по этому поводу тетя Гадилда.

Решив однако смело идти навстречу семейной буре, я расправил плечи и решительно вошел в большую квадратную комнату, служившую нам столовой. Стол уже был накрыт к ужину. Я швырнул свою шапку на скатерть и громко объявил.

— Джон Уорд вернулся. Весь город собрался, чтобы приветствовать его. Мы разложили большой костер. Мимо проезжал сэр Бартлеми Лэдланд и помахал нам рукой. Я слишком близко подошел к огню и прожег эти свои старые штаны, мама.

Прежде чем мать успела открыть рот, тетя Гадилда презрительно фыркнула и произнесла резким тоном.

— Как тебе только не стыдно! Ты и этот Джон Уорд! Твоя бедная мать экономит каждый пенни, чтобы обеспечить твое будущее, а ты портишь свою лучшую одежду. Ну-ка покажи, негодник, что ты на этот раз натворил?

Мать робко возразила.

— Будет тебе, Гэдди, не обижай мальчика. Думаю, ущерб невелик, и все можно легко исправить.

— Дело ведь не в штанах, Мэгги, — продолжала ворчать тетка попплотнее заворачиваясь в стару красновато-коричневую шаль. — Неужели он так всегда и будет бегать за этим негодным Джоном Уордом? Разве подобает внуку самого сэра Людара Пири из Грейт Ланнингтона водить дружбу с каким-то капитаном-контрабандистом? Что станется с нашими планами, если он унижает себя подобными отношениями?

— Отец и Джон плавали вместе, — напомнил я ей. — Значит мой отец тоже был контрабандистом?

Мать и тетка сидели у камина, в котором огонь едва тлел да и то, как мне казалось, развели его лишь ради приличия, дабы соседи видели легкий дымок, вьющийся из нашей трубы. Моя мать была маленького роста и очень хорошенькая, с глубокими серыми глазами и еще черными вьющимися волосами. Вид у нее всегда был очень опрятный и даже нарядный, хотя свои крахмальные рюши она носила так же долго, как и тетушка Гадилда свои. Однако моя бедная тетушка, которая была двумя годами старше матери, всегда выглядела какой-то линялой и не очень опрятной. Тоже небольшого роста, она страдала худобой и была довольно неуклюжа, в то время как мать отличалась изяществом и благородством движений.

Не говоря больше ни слова, мы все уселись за стол. Я был голоден и угрюмо глядел на поданную еду. За исключением разве что сэра Бартлеми Лэдланда, чье поместье находилось примерно в миле к северу, наша семья была самой родовитой во всей округе, тем не менее вряд ли кто-нибудь в нашем городе ужинал столь скудно. Я надеялся, что сегодня к ужину будет мой любимый пирог с травами, в котором пикантный запах кервеля или полыни так чудесно сочетается с запахом сдобного теста и миндаля. Однако на столе стояло длинное блюдо запеченных в раковинах устриц, каравай хлеба и три небольших кружки с элем. Устрицы были приготовлены по старинному французскому рецепту с травами и бренди и подавались они на великолепном серебряном блюде. Это однако отнюдь не улучшило моего настроения, ибо устрицы были самой дешевой едой в нашем городе, неподалеку от которого находились едва ли не обширнейшие устричные отмели во всем королевстве. У нас дома с легкой руки тетушки Гадилды устрицы подавались так часто, что я их уже видеть не мог. Кроме того и не пробуя эля из моей изящной серебряной кружки я был уверен в том, что напиток плохо выдержан и водянист на вкус.

Я вяло потыкал ложкой в малоаппетитную еду на тарелке и пробурчал.

— Неужто мы так бедны, мама? Почему у нас никогда не бывает говядины или баранины, только рыба и устрицы?

Ответила мне тетя Гадилда. Говорила она рублеными фразами, будто экономила слова.

— Неужели нам опять нужно это обсуждать, Роджер? Если сейчас мы потратим наши деньги, то где мы возьмем средства, когда придет время отправлять тебя в свет? Ты должен занять достойное место при дворе. Для этого тебе необходима будет лошадь, собственный слуга, богатая одежда. Неужели не стоит немного поэкономить сейчас, чтобы потом всю жизнь ходить в шелках и атласе, сидеть за королевским столом?

Меня так и подмывало сообщить им о своем решении и я чуть было не поддался искушению. И только сумрачный вид тети Гадилды, которая без всякого аппетита грызла ломтик хлеба, удержал меня от этого. Следует сказать, что нашу поистине спартанскую скудость за столом труднее всего переносить было именно ей. Она терпеть не могла устрицы и никогда их не ела. Что же касается рыбы, то употребление любой ее разновидности самым неприятным образом сказывалось на ее здоровье. Лицо у нее сильно распухало и приобретало желтоватый оттенок залежавшегося в подвале яблока. Поэтому введенная ею экономия вынуждала ее же самое жить почти исключительно на одном хлебе. Мне хотелось сказать, что незачем ей и матери морить себя голодом и откладывать деньги для меня, так как я не собираюсь служить при дворе. Но мы уже столько раз спорили по этому поводу! Мое часто повторяемое желание стать капитаном, как и мой уже десять лет в бозе почивший отец, заставляло тетушку морщиться так, будто ее вынуждали отведать столь ненавистных ей устриц. Любое упоминание о море о моряках выводило ее из себя. Она гневно удалялась из комнаты и на ее бледном лице отражались горечь и презрение, которые она неизменно испытывала при мысли о неравном браке младшей дочери сэра Людара Пири. Мой отец командовал кораблем, который согласно указу короля снарядил наш город для участия в сражении против испанской Армады. Он был отличным моряком и пользовался уважением горожан, избравших его старшим членом магистрата. Я ревниво относился к его памяти, ибо он был отважным и справедливым человеком и как я уже говорил, пользовался всеобщим уважением. Исключение составляли лишь члены семьи моей матери.

Отлично понимая, что откровенность вряд ли принесет мне пользу, я замолчал и занялся своими устрицами.

Моя мать, единственная из нас ужинала с аппетитом. Во время еды она задала мне несколько вопросов, касавшихся сэра Бартлеми Лэдланда. Заметил ли он меня, когда проезжал мимо холма? Сказал ли что-нибудь? И был ли на нем его темно-синий плащ с горностаевым воротником?

— Ну разумеется, он не видел меня, — несколько раздраженно ответил я. Вопрос этот вернул меня к недавним событиям, и я начал с энтузиазмом описывать наряд Джона Уорда.

— Ты бы только посмотрела на него, мама! Один только камзол обошелся ему в двенадцать фунтов. Так сказал мне Джор Сноуд. Шляпа у него испанская и стоит она шестьдесят шиллингов без плюмажа. И трико у него не морщит на коленях как у меня. Мне бы хотелось…

Мать засмеялась.

— У твоего приятеля Джона Уорда красивые ноги, — сказала она. — Я это часто замечала. Ты у меня несколько худоват, мой бедный Роджер, поэтому тебе следует смириться с тем, что трико на коленях у тебя всегда будет морщить. В этом смысле ты не пошел ни в своего отца, ни в меня.

Тетя Гадилда фыркнула и заметила неодобрительным тоном.

— Как тебе не стыдно говорить о таких неприличных вещах, Мэгги!

— Старая королева всегда обращала внимание на мужские ноги и очень часто рассуждала на эту тему, — постаралась оправдаться моя мать. — Говорят, что впервые она обратила внимание на сэра Уолтера Рэли [10] именно из-за его стройных ног. И король Иаков тоже питает слабость к статным мужчинам.

Это замечание вызвало гневный блеск в глазах тети Гадилды. Мать покраснела и поспешно заметила.

— Просто я хочу сказать, что у всех мужчин нашей фамилии худые ноги. Ты ведь помнишь, Гэдди, что даже к концу жизни, когда папа сильно погрузнел, ноги у него все равно оставались худыми! Так вот в этом, по крайней мере, Роджер настоящий Пири.