черные на их фоне волосы убеждали, что это [87] он. Она провела по ним рукой. От ее прикосновения он

очнулся и, с трудом поднимая опухшие веки, спросил:

— Как ты сюда попала? Иди домой... Все будет в порядке...

Врачи, осмотревшие Смушкевича сразу после того, как он был доставлен в больницу, не могли сказать

ничего определенного. Переломанные во многих местах бедра ног делали надежды на спасение

ничтожными. Но и их надо было использовать. И борьба началась...

Утром он опять пришел в сознание. Увидев стоящих у кровати начальника ВВС Локтионова, адъютанта

наркома Хмельницкого и своего испанского товарища генерала-танкиста Павлова, спросил:

— Ну как дела? Как прошел парад?

— Все в порядке, Яша, — с трудом сдерживая слезы, сказал Локтионов. — Мы ждем тебя. Ты обязан

бороться так же, как воевал. И не сдаваться... Слышишь?.. Не сдаваться. Это приказ, Яша. Боевой приказ.

— Не сдамся, — прошептал он.

Больницу осаждали летчики. Останавливали врачей, сестер. Вопрос один: «Как Батя?» — так после

Испании теперь называли Якова Владимировича.

Однако в палату никого не пускали. Там кроме врачей и сестер находилась лишь Бася Соломоновна. Но

однажды, когда она осталась одна, в палате появились двое новых врачей. Она уже привыкла к врачам и

вначале не обратила на вновь вошедших внимания. Когда же взглянула на них, то увидела знакомые лица: перед ней стояли смоленский товарищ мужа Минин и Чкалов.

— Бася Соломоновна, мы на минуточку, — прошептал Чкалов. — Только поглядим своими глазами, [88]

что жив. А то ребята думают, что их обманывают...

Пять дней шла жестокая схватка со смертью, уже, казалось, заключившей Смушкевича в свои объятия.

На шестой день смерть отступила.

— Мотор у него... — указывая на сердце и затем покачав седой головой, проговорил известный хирург

Мондрыка. — С таким можно бороться.

Однако консилиум врачей заявил, что для спасения жизни его надо немедленно оперировать. И

возможно, придется ампутировать ноги.

Его ввезли в просторный операционный зал. Он увидел склонившееся над ним знакомое лицо врача.

Больше он ничего не видел и не чувствовал, а когда пришел в себя, спросил:

— Доктор, летать я сумею?

— Ходить будете...

— Ходить мне мало. Мне летать надо, — прошептал он.

Врачи переглянулись. Кто-кто, а они-то знали, как трудно будет ему научиться ходить на его ногах, которые с таким трудом им удалось спасти. А летать?.. Хорошо, хоть жив остался.

Через полтора месяца его перевезли в подмосковный санаторий. Еще через месяц лечивший его

профессор Фридланд разрешил снять гипс.

— Ну что, не нравится моя работа? — спросил он, увидев, что Смушкевич рассматривает свои

искривленные ноги. — Ничего, проделаем гимнастику, массажи, водные процедуры, и будут они как

новенькие.

— Сколько на это надо времени? — поинтересовался Смушкевич.

— Недель шесть... — ответил профессор.

— Столько ждать я не могу. [89]

Фридланд промолчал в ответ...

То было какое-то особенное лето. Надо же такому случиться, чтобы здесь, в Барвихе, где раскинул свои

корпуса недавно построенный санаторий, под одной крышей и в одно время собралось столько

замечательных людей!

На веранде, гордо откинув седую гриву, восседал за шахматным столиком академик Чаплыгин. В парке

на одной из уединенных аллей можно было встретить шустрого сухонького старичка в черной

профессорской шапочке. Знакомясь, он представлялся: «Академик Каблуков». И бежал дальше.

Седая борода Немировича-Данченко была видна еще издали. Подходя ближе, Владимир Иванович учтиво

раскланивался, как всегда изысканно одетый, в белоснежной манишке с бабочкой.

В разбросанных в самых живописных местах шезлонгах отдыхали знаменитые актрисы Массалитинова, Корчагина-Александровская, Яблочкина.

В бильярдной царствовал великолепный — перед красотой его бессильны были годы — Пров Садовский.

Всех не перечесть. И все были взбудоражены, узнав о том, что в санатории находится известный летчик

Смушкевич. Каждому хотелось посмотреть на него, поговорить, а Садовский, проведав, что Смушкевич, как и он, страстный бильярдист, встретив Басю Соломоновну, спросил:

— Когда к нам изволит пожаловать ваш супруг?

— Ему самому не терпится, — ответила Бася Соломоновна.

— Передайте, что мы все ждем его. А я особенно.

Однако пока еще Смушкевич не выходил из [90] палаты. И никто из отдыхавших в санатории не

подозревал о том, какой упорный поединок с недугом идет за ее дверями. Врачи назначили один массаж в

день. Мало. И он просит жену и дочь массировать ноги еще и еще. Привыкнув к гипсовым повязкам, он

теперь боялся спать без них. Казалось, что ноги развалятся. И каждый вечер их старательно бинтовали.

Больше всего его мучило бездействие. Ему надо было хоть чем-нибудь заняться. По утрам его стали

вывозить к пруду. Вместе с Розой они облюбовали одно местечко, куда с вечера засыпался распаренный

горох. В прозрачной воде видно было, как его клевали карпы.

Мягкое свежее августовское утро приятно успокаивало. Его тишину нарушали лишь короткие всплески

выдергиваемых из воды удочек, на крючках которых поблескивали серебряные чешуйки рыб.

Яков Владимирович прикладывал палец к губам, призывая дочь умерить восторг по поводу удачной

рыбалки. Любой шум отпугивает рыбу. И вдруг он услышал:

— Но вот и Дездемона...

Подняв голову, Смушкевич увидел стройного седого человека, чей голос не узнать было нельзя. Это был

Остужев. Забыв о своих удочках, он читал «Отелло». Заметив наконец, что и здесь, на берегу пруда, у

него есть слушатели, он подошел ближе, продолжая декламировать. Смушкевич видел, как разбегались

карпы. Но какое это могло иметь значение, когда на его глазах совершалось великое таинство искусства

— проникновение актера в роль, перевоплощение в образ героя!

Завороженный игрой лица, пластичными, выразительными жестами, переливами неповторимого голоса,

[91] поражавшего богатством оттенков — от свистящего, едва слышного шепота до гремящих раскатов, потрясавших листья на деревьях, — Смушкевич слушал «Отелло».

Вечером, встретив жену Смушкевича и церемонно поцеловав ей руку, Остужев сказал:

— Хочу поблагодарить вас. Ваш муж замечательный человек. Он мне весьма помог — он умеет слушать.

Это дано не каждому. .

С тех пор Остужев появлялся на пруду неизменно в одно время со Смушкевичем. О рыбалке нечего было

и думать. Никакие добавочные порции гороха не помогали. Карпы разбегались тут же, заслышав голос

Александра Алексеевича. Смушкевич горестно вздыхал, но ничего не говорил. Он видел, как доволен

Остужев, с которым они, несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, стали большими друзьями.

Однако ничто не могло заменить главного — любимой работы. И однажды, пробравшись к телефону, он

позвонил наркому и сказал:

— Я здоров и могу работать.

Комната в Барвихе превратилась в филиал штаба ВВС. Каждый день приезжали летчики. Услышав их

робкие расспросы: «Как Яков Владимирович? Когда можно зайти?» — он, не дожидаясь ответа жены, обычно кричал из другой комнаты:

— Кто там?

После этого уже нельзя было сказать, что он спит.

Долго залеживаться в Барвихе Смушкевич был не намерен. Через некоторое время он перебрался в свой

кабинет в переулке Хользунова.

Сейчас это та же просторная комната. Ее хозяин — боевой товарищ Смушкевича маршал Агальцов, [92]

указывая на тянущийся вдоль стены длинный стол, говорит:

— Тогда там стояла кровать. Рядом столик с телефонами. Так он и работал.

В кабинете всегда было полно народу. Уходили одни, приходили другие. И «лишний секретарь», как он в

шутку называл жену, ничего не мог поделать. Истосковавшийся по работе Смушкевич был ненасытен.