трещин обильно выделяется пар.

Час двадцать минут я упрямо летал, не меняя курса, но лагеря так и не нашел. Его упорно скрывала

туманная дымка. Решил вернуться, подождать, пока разойдется туман.

И действительно, к полудню он рассеялся. Кстати, механики уже успели исправить самолеты Каманина и

Молокова.

Чтобы не плутать над ледяными полями, Каманин взял с собой штурмана Шелыганова. Но это оказалось

лишним. Испарения прекратились, и на белом ледяном фоне мы еще издали увидели столб черного дыма.

Э. Т. Кренкель передал последнюю радиограмму: «Прилетели три самолета. Сели благополучно.

Снимаем радио. Покидаем лагерь Шмидта».

Каманин взял на борт штурмана и одного из челюскинцев. В парашютные ящики, подвешенные под

нижней плоскостью, он посадил восемь собак. Молоков взял двух человек и загрузил вещами

парашютные ящики. Я взял троих. Среди них молодой радист Сима Иванов. «Челюскин» должен был

доставить его на остров Врангеля.

И вот мы поднялись со льдины в последний раз. Кренкель попросил меня сделать прощальный круг [55]

над лагерем. Я оглянулся на товарищей. Они с грустью смотрели вниз, Кренкель морщился.

Через сорок пять минут прилетели в Ванкарем. Самолеты встречали человек восемьдесят. Сколько было

радости, трудно передать.

5

Тринадцатого апреля, ровно через два месяца после гибели «Челюскина», партии и правительству было

доложено о спасении экспедиции...

Мы научились дорожить хорошей погодой. Не теряя времени, решили начать перевозку челюскинцев в

Уэлен. Проверили все самолеты. Они оказались в полной исправности. Не хватало только «мелочи» —

горючего. Вот когда нам пригодился бензин, захваченный мной с мыса Северного. Мы разделили его

поровну с Молоковым. Все-таки две машины дойдут до Уэлена, перевезут восемь человек, а оттуда

захватят бензин для остальных самолетов.

Утром с Молоковым прилетели в Уэлен. Только сели, началась пурга. Как хорошо, что все челюскинцы

уже на земле!

Лишь на шестой день вернулись в Ванкарем с бензином. Тут уже начали летать все самолеты.

Нельзя не сказать о том, как много сделали для спасения челюскинцев жители Чукотского полуострова.

Они помогли организовать в Ванкареме авиабазу, перебрасывали на собаках и оленях бензин, вывозили

снятых со льдины из Ванкарема в Уэлен...

Двадцать первого мая мы вместе с челюскинцами покинули берега Чукотки. Во Владивостоке встречали

десятки тысяч людей. Над нашим пароходом летали самолеты и сыпали на палубу цветы.

Через трое суток специальным поездом выехали в Москву. От Владивостока до Москвы сто шестьдесят

остановок. И всюду челюскинцев встречали с цветами, со знаменами. На одной станции поезд не

остановился, а прошел ее на малой скорости. Мы видели, как рядом с вагоном семенила старушка. В

руках она держала узелок и кричала: [56]

— Детки, что же вы не остановились? А я вас ждала, я вам пирожков напекла.

Так встречала Родина героев, участников Челюскинской эпопеи.

6

А ровно через три года я снова вел воздушный корабль над льдами Арктики, перебрасывая на Северный

полюс научную экспедицию. Ярко сияло солнце, горизонт был чист. Мощное пение моторов вселяло

уверенность в успех.

Но как раз в те минуты, когда я любовно прислушивался к безукоризненному гулу моторов,

бортмеханики переживали тяжелые минуты. Один из них заметил пар, подозрительно поднимавшийся от

левого мотора. Пробравшись в крыло, механики убедились, что из радиатора вытекает незамерзающая

жидкость — антифриз. Это означало, что через час, а может и раньше, один из моторов станет

перегреваться и выйдет из строя.

Бортмеханик сообщил об этом начальнику экспедиции Отто Юльевичу Шмидту. Тот приказал доложить

мне.

Так же тихо, чтобы не беспокоить членов экспедиции, бортмеханик подошел ко мне:

— Товарищ командир, скоро один из моторов выйдет из строя.

Я даже не сразу понял:

— Какой мотор? Почему?

Узнав в чем дело, решил лететь на трех моторах.

Как мы ни старались, сохранить секрет от наблюдательных пассажиров не удалось. Уже то, что механики

лазили в левое крыло, шушукались и пробирались от меня к Шмидту и обратно, показалось им

подозрительным.

Ко мне подошел главный штурман Спирин. Присматриваясь к выражению моего лица, он ни с того ни с

сего начал хвалить погоду. Отвечая ему, я думал: «Хитришь, дружище, испытываешь меня. Но я тебе пока

ничего не открою — не буду расстраивать».

А он, оказывается, уже все знал и подошел, просто чтобы успокоить меня. [57]

Вскоре все разнюхали о беде, но тщательно скрывали друг от друга.

Тем временем наши механики предпринимали попытки устранить неисправность. Это было не так

просто. Пришлось прорезать металлическую обшивку крыла, чтобы подобраться к радиатору. В его

верхней части, во фланце, и обнаружили течь. Вначале обмотали трубку фланца изоляционной лентой.

Это не помогло, драгоценная жидкость продолжала капля за каплей уходить из мотора.

Не знаю, кому первому пришла мысль собирать уходящую влагу. Только, размотав ленту, механики стали

прикладывать к фланцу тряпки. Когда те напитывались антифризом, их отжимали в ведро, а затем

жидкость перекачивали насосом обратно в мотор.

Для выполнения такой несложной операции механикам пришлось снять перчатки. А в

двадцатичетырехградусный мороз, при стремительном ветре это весьма неприятно. Очень скоро

обмороженные руки покрылись ссадинами и ранами. В то же время ладони были обожжены горячей

жидкостью и на них появились волдыри. Но скромный, незаметный подвиг самоотверженных людей спас

жизнь мотора.

Ко мне снова подошел бортмеханик и просто сказал:

— Товарищ командир, не беспокойтесь! Мотор будет действовать!

Я тогда еще не знал, какой ценой была обеспечена работа двигателя, но с радостью, от всего сердца

поблагодарил:

— Спасибо, друзья!

Машина приближалась к полюсу. Внизу расстилалась однообразная ледяная пустыня. Кое-где ее

рассекали разводья, похожие на узенькие речушки. Они тянулись на сотни километров, не имея ни

начала, ни конца.

Когда показались облака, нам пришлось подняться над ними. А как там, у полюса? Вдруг он закрыт, и

облачность опускается до льда. Смотрю вниз, пытаясь увидеть окошко.

Штурман несколько раз проверил расчеты — все верно!

— Полюс, — объявил он. [58]

Все в самолете притихли. Беспокоятся: пробьем ли облака, есть ли внизу ровные льдины?

Я убрал газ и с высоты тысячи восьмисот метров нырнул, как с вышки. Машина словно окунулась в

белесый туман.

Уже тысяча метров, но ничего не видно. Девятьсот — и тоже ничего. Восемьсот... Семьсот...

Люди прильнули к стеклам окон. Сквозь облака мелькнул лед, а мы не успели его разглядеть. Шестьсот

метров... Наконец, словно сжалившись над нами, облачная пелена разорвалась.

Внизу, насколько хватал глаз, тянулись ослепительные ледяные поля с голубыми прожилками разводьев.

Казалось, беспредельная поверхность океана вымощена плитами самых разнообразных форм и размеров.

Своими очертаниями они напоминали причудливые геометрические фигуры, вычерченные неуверенной, детской рукой. Среди них надо выбрать самую внушительную, гладкую и крепкую — для посадки.

— Михаил Васильевич, вот замечательная площадка! — неистовым голосом кричит мне кто-то.

— Здесь их много! — улыбаясь, отвечаю я.

Недалеко от разводья мне бросилось в глаза ровное поле. На глаз — метров семьсот длиной, метров

четыреста шириной. Сесть можно. Вокруг нее огромное нагромождение льдов. Судя по торосам, лед

толстый, многолетний.

Развернувшись, снова прошелся над площадкой.

Штурман открыл нижний люк и приготовился бросить дымовую ракету, чтобы определить направление