время он готовился к воздушному параду. Я обратилась к начальнику ВВС Локтионову с просьбой не

допускать Смушкевича к полетам.

Локтионов ответил:

— Все равно он меня не послушает. Пусть уж проведет парад, а потом уедет отдыхать.

Но отдохнуть не пришлось. 30 апреля, накануне парада, Яков Владимирович стал жертвой крупной

аварии. В одиннадцать часов вечера за мной прислали машину и отвезли в Боткинскую больницу. Там в

перебинтованном человеке я не могла узнать Смушкевича. Лицо изуродовано, а сам без сознания. Только

[68] часа в два ночи пошевелил губами. Поднял руки к лицу, открыл ими заплывший глаз и сказал:

— Не плачь, утром поедем домой, — и опять впал: в беспамятство.

Через несколько дней сознание возвратилось к нему и состоялся консилиум врачей. Было установлено, что требуется срочная операция тазобедренного сустава. Профессора предупредили, что, возможно, придется ампутировать ноги. Но благодаря искусству профессора М. Д. Фридмана операция прошла

блестяще. Правда, одна нога стала короче.

Позже, когда я читала «Повесть о настоящем человеке» и смотрела фильм о подвиге Мересьева, в моей

памяти ярко и зримо возникали картины борьбы Якова Владимировича за возвращение в строй. Первое, что его интересовало после операции, сумеет ли он летать.

Профессор ответил:

— Все зависит от вас. Будете выполнять предписания врачей, надеюсь, сможете.

Смушкевич стал форсировать лечение. Профессор назначил массаж, но Яков Владимирович не

удовлетворялся одним сеансом и заставлял по нескольку раз в день массировать ему ноги.

Врачи прописали покой, а он тяготился бездействием. Попросил прислать ему работу в Барвиху, и его

комната превратилась в филиал штаба ВВС. Туда без конца приезжали товарищи и по делам и просто

навестить Якова Владимировича.

Работал он полулежа на диване. Врачи удивлялись его выдержке и силе воли. Профессор Фридман

говорил, что Смушкевич должен испытывать ужасные боли, особенно во время лечебной гимнастики, но

он никогда не жаловался.

Трудно описать, сколько упорства проявил Смушкевич, чтобы заставить свои ноги слушаться. Вскоре он

бросил костыль и стал опираться только на палку. Им овладела мечта сесть в самолет и самостоятельно

подняться в воздух.

Несмотря на запрет врачей, он стал упорно, методически готовить себя к этому. Начал упражняться на

автомобиле. Бывало, заведет машину и пробует нажимать на педали и переключать скорости.

Превозмогая [69] нечеловеческие боли, он мог упражняться часами.

Я никогда не забуду его счастливого лица, когда наконец автомобиль, послушный ему, тронулся с места.

Все обошлось благополучно. Но когда он вышел из машины, холодный пот градом катился по его лицу.

После этого Смушкевич стал выезжать на машине каждый день. Этим его тренировки не

ограничивались. Дома он бросал палку и учился ходить без нее.

После настоятельной просьбы врачи разрешили ему поехать на аэродром и посмотреть полеты. На

аэродроме он не вытерпел, сразу же сел в самолет и взлетел...

Как-то в мае 1939 года Яков Владимирович пришел домой и попросил приготовить чемодан:

— Завтра улетаю в командировку!

Я сразу догадалась, куда он уезжает. До меня дошли слухи, что он назначен возглавлять авиагруппу, направлявшуюся на Халхин-Гол.

И опять мы с дочерью жили от письма до письма. На этот раз я волновалась больше, ведь Яков

Владимирович еще не окреп после болезни.

Через несколько месяцев тепло и торжественно встречали героев Халхин-Гола. На аэродроме были

Нарком обороны, члены правительства.

Яков Владимирович вышел из самолета хромая, одна нога его была забинтована, и к ней привязана

сандалия.

— Что случилось, ты ранен?

Он, смеясь, отвечает:

— Нет, москиты искусали, и я расчесал ногу.

Потом он уехал на срочное совещание, а домой вернулся поздно ночью. Я сняла с его ноги бинт и

увидела открытую рану, с нагноением.

А в шесть часов утра Яков Владимирович уже поднялся.

— Ну, жена, готовь чемодан! Опять улетаю.

Я пробовала протестовать, да куда там, он только улыбался.

Профессор Фридман, когда я ему обо всем рассказала, пришел в ужас: [70]

— Это не укус. Это несросшаяся косточка ищет выхода на волю. Тут и до гангрены недалеко. Во что бы

то ни стало добейтесь, чтобы я сегодня же осмотрел его ногу.

Но Смушкевича уже не было в Москве. Он улетел на запад, где в это время наши войска освобождали

Западную Украину и Западную Белоруссию.

Осенью Яков Владимирович возвратился в Москву. А вскоре после этого его наградили второй Золотой

Звездой Героя Советского Союза.

Однажды он вернулся домой особенно поздно и сообщил, что его назначают Начальником Военно-

воздушных сил. Он отказывался, просил, чтобы послали учиться, но приказ уже был подписан.

Прибавилось ответственности, работы. Яков Владимирович совершенно забыл о своей болезни и

перестал лечиться.

Недели через две он предупредил меня:

— Собирайся, поедем в Ленинград!

Яков Владимирович отправлялся на Финский фронт. В Ленинграде мы не задержались, а проехали в

Петрозаводск. Смушкевич целыми днями разъезжал по частям и только поздно ночью возвращался в

вагон, где мы жили.

Запущенная рана дала себя знать, начался приступ острых болей. Впервые у Смушкевича вырвался

громкий стон. Товарищи всполошились, наш вагон отправили в Ленинград и радировали, прося выслать к

поезду врача. Встречала нас скорая помощь, но Яков Владимирович заявил, что боль уже прошла, и уехал

в штаб.

Меня все-таки встревожил этот приступ, и я вызвала Фридмана. Профессор настоял, чтобы был сделан

рентгеновский снимок. А когда тот был готов, старик профессор сказал:

— У Смушкевича, видно, стальное сердце. Ведь в тазобедренном суставе у него не кости, а творог. Я не

представляю себе, как он на ногах-то стоит.

После этого Смушкевича вызвали в Москву. Лечиться он по-прежнему отказывался. Поселился в штабе

ВВС и продолжал работать лежа.

Несмотря на занятость и болезнь, Яков Владимирович был тесно связан со своими избирателями. [71]

Каждый день почта приносила ему много писем из далекой Сибири, но он никогда не задерживал ответы

на них. Он помог одному колхозу восстановить мельницу, другому построить мост. Хлопотал о пенсии

для своих избирателей.

Яков Владимирович погиб в 1941 году, когда ему было 39 лет, в полном расцвете творческих сил. [72]

С. Губарев. Воспоминания о друге

Впервые мы встретились в 1937 году. Он прибыл в мое звено на должность летчика. Молодой, стройный, розовощекий. Подошел ко мне, лихо козырнул, отрекомендовался:

— Лейтенант Вишневецкий.

Из-за плохой погоды проверить летное умение прибывших молодых пилотов долго не удавалось. А когда

после дождей и сплошной облачности выдался ясный солнечный день, к полету подготовили спарку.

Командир полка собрал новичков.

— Пока летать будете с инструктором. Прикрепляю к вам для обучения командира эскадрильи капитана

Беркаля.

Слушатели недовольно загудели. Послышались голоса:

— Опять заставляете учиться!

— В курсанты зачислили!

— Выходит, мы напрасно летную школу кончали?

Командир усмехнулся:

— Эх вы, молодежь зеленая. Ничего-то не понимаете. Разве мы сомневаемся в том, что вы обучены

летать. Сомневались бы — вовсе к самолетам не допустили. Но мы считаем, летчику-истребителю мало

просто уметь летать. Истребитель обязан быть виртуозом, мастером своего дела, я бы сказал» артистом.

Вы со мной не согласны?

— Нет, отчего же... Мы понимаем, — смущенно ответил за всех Вишневецкий.

— Вот и хорошо...

Все свободные от занятий собрались на аэродроме. Я тоже пришел посмотреть, на что способен мой

новый [73] подчиненный. Как раз капитан Веркаль обратился к Вишневецкому: