Я уверена, что, где бы ни была сейчас Лили, она в безопасности. Уверена, что она нашла какого-нибудь солдатика, который увез ее в лагерь — в спасательный лагерь, — и что прямо сейчас она в каком-нибудь бункере ест свой паёк. И флиртует.

Я уверена, что происходящее вызывает у нее чувство облегчения.

— Ты замечательная сестра, — отстраненно говорю я Грейс.

— Спасибо. — Она вытирает лицо ладонью. — Эм… не дашь мне минутку?

— Конечно.

Мы смотрим друг на друга.

— Наедине.

— О. Да. Конечно.

Мне хочется спросить ее, помнит ли она, как я ночевала у нее в десятом классе. Хочется сказать ей, что я думала о ней, когда миру настал конец, но я молча выхожу.

Позже одна за другой гаснут лампы аварийного освещения. «Это чудо, что они проработали так долго», — замечает Кэри. Когда Харрисон спрашивает, что это значит для нас, Кэри отвечает, что нам труднее будет передвигаться ночью, в дневное же время естественного освещения будет достаточно. Мы нашли в комнате сторожа несколько фонариков, однако никто не указал на очевидное — что рано или поздно батарейки в них сядут.

Всех будит Трейс.

Он кругами бегает по залу, шлепая кроссовками по полу. С каждой секундой это равномерное шлепанье раздражает всё больше и больше.

Простонав, Райс произносит вслух то, о чем думают все:

— Господи. Я тут на хрен заснуть пытаюсь, Трейс.

— До всего этого дерьма, — отвечает тот, запыхавшись и обегая нас по кругу, — я вставал каждый день в шесть утра и пробегал пять миль. И не собираюсь бросать это дело из-за тебя, Морено.

— В школе есть спортзал, — замечает Кэри.

— Иди на хер, говнюк.

— Свою маму посылай на… — автоматически вырывается у Кэри. Это одна из тех дурацких фраз, которыми раньше парни, не задумываясь, бросались в ответ на посыл, вот только теперь она не к месту.

Трейс резко останавливается.

Слушать их перепалку у меня нет ни сил, ни желания, поэтому я закрываю глаза и снова погружаюсь в сон. Когда я открываю глаза в следующий раз, Трейс уже не бегает. Он сидит на мате рядом с Грейс, и она вертит в руках свой мобильный.

— Аккумулятор сел, — говорит она.

— Неважно, — отвечает Трейс. — Связи нет — я проверял. Даже сообщение больше не передают. Хотя девять дней передавали, так что, наверное, это что-то да значит.

Я закрываю глаза и вновь засыпаю. Просыпаюсь я к завтраку. К рисовым хлебцам, густо намазанным джемом. В этот раз, не знаю почему, но сон уже не идет.

— Зомби, — говорит Харрисон.

— Заткнись на хер, — велит ему Трейс.

Райс смеется. Поначалу его смех резкий и неприятный, но потом Райс начинает хохотать по-настоящему. Он закрывает лицо ладонями, его плечи трясутся от смеха, и мы все молча таращимся на него.

— Простите. — Он вытирает глаза. — Просто… простите.

— Думаете, это правительство? — спрашивает Харрисон, теребя край мата. — И всё это происходит локально? То есть… это правительство сделало с нами?

— Они бы уже нас к чертям собачьим разбомбили, если бы так оно было, — отвечает Кэри.

— Значит, всё это глобально, — приходит к выводу Трейс. — И если это глобально, то сомневаюсь, что за нами кто-нибудь придет.

— Что? Но… — тут же вскидывается Харрисон.

— По радио сообщение еще передают, — говорит Кэри. — Они придут. Я вот что думаю: Кортеж — маленький городишко, так? Значит, им потребуется время, чтобы добраться до нас. Считаете, что у нас тут безумие творится? Тогда представьте, что происходит в больших городах. Там бы у нас не было ни единого шанса.

— Кто-нибудь из вас болел? — спрашивает Райс. — Тем гриппом? — Все молчат. Райс смотрит на меня. — Ты какое-то время не ходила в школу. Последние две недели до начала всего этого. Ты болела?

— Я не инфицирована, — отвечаю я. — Я что, похожа на инфицированную?

— Я не это имел в виду, — поспешно заверяет Райс, но я не знаю, что еще он мог иметь в виду. — Я просто пытаюсь понять, с чего всё это началось.

— Не думаю, что это грипп, — отзывается Кэри. — Так просто совпало.

— Может, это террористы? — предполагает Харрисон.

Парни некоторое время обмениваются разными предположениями, пытаясь выяснить, как и почему наступил конец света, как будто если у них хватит мозгов это понять, то всё изменится, случившегося не произойдет и нас здесь не будет.

— Может быть, это бог, — глядя в окно, произносит Грейс.

— Не говори банальностей, — морщится Трейс.

Но после ее слов разговор на эту тему заканчивается.

* * *

— Там почти было лучше, — говорит Райс.

— Даже не шути так, — отвечает Харрисон.

Мы всё еще в зале, занимаемся ничего неделанием. Уже был и обед, и послеобеденный сон, и продолжительная тишина, и короткая ругань. Сейчас только начало четвертого. Я понимаю, о чем говорит Райс. Ожидание спасения равносильно ожиданию смерти, и я знаю, что это такое, больше любого, находящегося в этом зале. Перед чем-то простирается долгое ничто, и попытка выжить на улице была этим чем-то.

Все цепляются за безопасность, и так как зал кажется самым безопасным местом в школе, никто не любит удаляться от него в одиночку. Никто, кроме меня. Я говорю, что иду в туалет, но вместо этого брожу по школе, воображая, что гуляю по ней в то время, когда всё было нормально, когда тут было хорошо. Четыре года назад на ее благоустройство угрохали кучу денег. Вдоль главной улицы посадили деревья и украсили их лампочками, на каждом свободном участке земли разбили клумбы, поставили новые указатели и дорожные знаки.

Теперь всего этого нет.

Интересно, сколько времени должно пройти, прежде чем меня хватятся? Я настолько далеко от зала, что не слышу голосов, и настолько далеко от дверей в школу, что звуки с улицы доносятся до меня приглушенно, или, может быть, они такие же громкие, как раньше, просто я к ним привыкла. Я прохожу пустые кабинеты и классы. Мрачноватый маршрут для одиночки. Дойдя до лестницы на второй этаж, я останавливаюсь, внезапно осознав, что в моей жизни теперь нет никакого графика, что я не должна отвечать ни на чьи вопросы и что меня никогда и никто больше не накажет. Стоит этой мысли прийти в мою голову, как за ней следует другая — очевидная и болезненная:

Это ничего не меняет.

Я чувствую в воздухе дешевый мускусный запах — запах-призрак, я знаю, — но грудь больно сдавливает. Я пытаюсь вспомнить, как дышать в обступившем меня одиночестве, но не могу. Я не знаю, как это сделать. Я поднимаюсь по ступенькам, чтобы сбежать от него, но от него не убежать. Я иду по коридору, поворачиваю за угол. Солнце освещает эту часть здания, не считая огромного черного пятна — большого окна, закрытого плакатными щитами. Я подхожу к нему и встаю в его тени. Прижимаю к нему ладонь.

Мне бы хотелось разбить это окно. И сделать шаг вперед. Но я не могу его разбить. Я не могу найти даже менее драматичного способа умереть в стенах школы — к примеру, повеситься или порезать вены на руках, — потому как, что ребятам делать потом с моим телом? Тем самым я могу подвергнуть всех риску. А я ни за что не позволю себе этого сделать.

Я не такая эгоистка, как Лили.

Ненавижу ее. Ненавижу ее так сильно, что при мысли о ней сердце подскакивает к горлу и, застряв там, неистово бьется в узком пространстве. Я массирую шею в попытке вернуть его на место, и вжимаю пальцы в горло так сильно, что на глазах наворачиваются слезы. А потом бегу по лестнице вниз, на первый этаж. Мне вспоминается, как Трейс утром бегал. Он чувствовал необходимость контролировать хоть что-то.

Я толкаю тяжелые двери спортивного зала, и когда они закрываются за мной, уже бегу. Вдоль стен тянутся зрительские места. Сверху льется свет. В этом зале всегда царило оживление и шум, а теперь он тих и пуст. Выход перегорожен огромной баррикадой, и каждый раз как я улавливаю ее краем глаза, мое сердце подпрыгивает и я ускоряюсь, пока не начинаю кружить по залу на бешеной скорости, которую не могу поддерживать долго, на скорости, которая меня убивает. Так же быстро я бежала на улице, но это совсем другое дело. Мое тело хочет отдыха, еды.