Пинчук угостил деда махоркой. Тот дрожащими руками свернул козью ножку.

-- Ну, а как насчет лодки, дедушка?

-- Лодка есть. Тут недалече припрятал. Пойдемте, сынки, за мной. Только

под ноги глядите. Пней тут много.

Разведчики гуськом пошли за дедом, который в неровном, дробящемся свете

снова выглянувшей луны казался великаном. Он шел быстро вдоль берега по чуть

заметной тропинке. Солдаты едва поспевали за ним.

-- А немцы в вашей деревне не стоят? -- спросил деда осторожный Шахаев.

-- Нет. Один полк квартировал. Да на днях ушел. На передовую,

сказывают, под Белгород. Все туда ж... Сейчас в деревне ни одного фашиста.

Делать им, окаянным, у нас больше нечего. Скотину всю поели, хлеб вывезли в

Германию. Теперь приезжают за другим товаром: девчат да парней ищут, в

Германию увозят, как скот.

Аким побледнел...

Разведчики, перевезенные Силантием -- так звали деда,-- пригибаясь, по

одному вошли в eго хату. Маленькая старушонка хлопотала возле Ванина.

Переодетый в огромную дедову рубаху, Сенька выглядел очень смешно. Старуха

постлала ему на теплой лежанке. Ванин пригрелся и быстрехонько заснул.

Сначала он провалился куда-то, затем увидел свой дом и старшего брата

Леньку. "Ты, Сеня, останешься дома ждать маму, а в магазин я один съезжу. Во

дворе вон как холодно!" -- сказал Ленька. Но Сенька запротестовал: "Нет, я

поеду с тобой. Я уже не маленький, мне семь лет!" Ленька уступает, и они

едут по Советской улице. На проводах висит иней. Санки легко скользят по

обкатанному снегу, а Ленька и Сенька -- две маленькие двуногие лошадки --

бодро топают косолапыми ногами. Глаза Сеньки искрятся радостью, а Ленька

серьезен, потому что ему девять лет. Все идет хорошо. Санки катятся, только

поскрипывают полозья. Но вот начинает дуть и гудеть в проводах холодный,

пронзительный ветер. Он забирается под Сенькину шубу, под малахай. Сенька

ежится от холода, идти ему становится все тяжелей. Он не хочет больше везти

санки. Ему хочется плакать. "Говорил же, оставайся. Не послушался,

недотепа!" -- ворчит Ленька и пытается посадить брата на санки. "Не

ся-а-а-ду!" -- Сенька воет протяжно и жалобно, как кутенок. Ленька снимает с

себя шубу, укутывает в нее брата и силой сажает в санки. Сеньке тепло. Он

даже начинает улыбаться сквозь слезы. "Сеня, вот мы и приехали!" -- громко и

весело кричит Ленька, а Сенька кажет ему из-под шубы мокрый нос и неловко

улыбается. Народу в "Крытом рынке" множество. За прилавками -- продавцы. Но

они похожи почему-то на Пинчука, Вакуленко, Шахаева, Акима и Уварова. Ленька

берет Сеньку за руку и ведет в столовую. В столовой очень жарко и душно.

Брат подходит к буфету и покупает Сеньке французскую булку. Почему она

французская, Сенька не знает. Если ее пекли в далекой Франции (Сенька

слышал, что существует на свете такая земля), то почему она теплая? И почему

Ленька делается вдруг Пинчуком? А столовая превращается в токарный цех? Иван

Лукич -- лучший мастер завода, у которого учился Сенька,-- огромными щипцами

держит кусок раскаленного металла и потом прикладывает его к... Сенькиной

голове. "Что вы делаете, Иван Лукич!" -- кричит Семен и... хватает за руку

Акима. Затем открывает тяжелые веки и сквозь туман видит склонившееся над

ним доброе лицо в очках.

-- Аким...-- прошептал Сенька и хотел притянуть голову товарища к себе.

Аким рукой вытер пот с Сенькиного лица.

-- Ты не заболел, Семен? -- спросил он.

-- Нет... А где ребята? -- заметил Ванин отсутствие остальных

разведчиков.

-- Пинчук куда-то вышел, а Шахаев с Уваровым и дедом ушли к селу

наблюдать за мостом.

Тем временем Пинчук сокрушенно осматривал разрушенный хозяйский двор.

Дождь наконец перестал. Взгляд Пинчука остановился на большом гнезде, в

котором на одной ноге неподвижно стоял аист; из гнезда торчал хвост его

подруги. Петр знал, что аист может простоять так несколько часов подряд.

Пинчук посмотрел на затянутое поредевшими тучами небо и задумался. Он

вспомнил, что теперь у него было бы самое горячее время в колхозе. В такие

дни Пинчук редко бывал дома, целыми сутками пропадал в поле. Там у него --

то совещания с бригадирами, то партбюро, оттуда, по вызову, ехал прямо в

райком, словом -- хлопот полон рот. Председатель колхоза за всех в ответе.

Артель у них была большая, ею нужно было руководить умеючи, с головой.

Как-то сейчас там с колхозом, что с Параской, дочуркой?

Так и стоял Пинчук в глубокой задумчивости около сгоревшего сарая.

К рассвету вернулись Шахаев, Уваров и Силантий. Приходилось менять весь

план операции. Раньше хотели устроить налет на село и с ходу подорвать мост.

Оказалось, однако, что в селе стоит большой гарнизон немцев и мост

охраняется. Нужно было действовать по-иному. Сержант позвал к себе всех

разведчиков. Собрал нечто вроде совета.

-- Старая, ты бы вышла на улицу поглядеть, нет ли кого,-- сказал

Силантий бабке.

-- Сейчас посмотрю.

Накинув на голову шаль, старушка вышла.

"На нее никакой леший не обратит внимания", -- подумал дед, а сам пошел

осматривать двор: заглянул в хлев, обогнул кругом хату, постоял в сенях.

Когда Силантий возвратился в избу, совещание уже закончилось.

Разведчики тихо переговаривались.

-- Тяжело, хлопцы, видать, вам? -- задумчиво спросил дед.

-- Тяжело, конечно, -- ответил Шахаев, взволнованный не меньше деда. --

Но только было еще тяжелее. Все-таки теперь, дедушка, инициатива в наших

руках. Да и мы, солдаты, стали лучше, опытнее, сильнее. Нас теперь не

напугаешь никаким шумовым оформлением, как было раньше. Не помогает уже

больше фашистам их пиротехника. Мы сами умеем такой тарарам наделать, что

они места не найдут.

-- Опыту у нас, солдат, багато стало, -- оторвался от окна Пинчук.--

Його треба зибраты, протрясты добренько, видибраты, який поциннише, на

будуще годиться, и в книгу. И хай наши хлопци чытають ту книгу, як, скажемо,

грамматыку изучають, як арыхметику. Понадобится колысь...

Силантий прислушивался к разговору солдат с превеликим вниманием и счел

своим долгом тоже вступить в столь тревожащую его, им же разбуженную беседу.

Он уже несколько раз порывался вставить свое словцо, да все не находил

подходящего момента.

-- Сказывают, в Сталинград какие-то особенные пушки прибыли, когда там

уж очень тяжело стало, -- наконец не выдержал Силантий, присаживаясь поближе

к Шахаеву (старик предпочитал иметь дело со старшим. "Командиру-то, -- думал

он, -- все должно быть известно"). -- Ты как, сынок, не видал?

-- Не видел, дедушка.

Старик поглядел в окно, вздохнул тяжело и как бы про себя вдруг

добавил:

-- МТС по всему району и по всей нашей области теперь не сыщешь. Все

как есть изничтожил германец.

Пинчук, молча слушавший беседу, снова вышел во двор. Посмотрел вверх.

Там, высоко-высоко, по неизношенной голубизне неба плыл караван журавлей,

роняя на землю редкие мeдноголосые клики. Их жалобное курлыканье занозой

впилось в сердце солдата. Долгим взглядом провожал Пинчук живой, все

уменьшающийся треугольник и чувствовал, как все поднималось у него внутри и

щемящая, томительная грусть врывалась в душу, словно вся боль, что

накопилась за годы разлуки с женой, маленькой дочкой, родными местами, со

всем тем, что составляло радость жизни, ворохнулась в его груди.

Журавли и раньше вызывали легкую грусть в душе Петра, но то была грусть

по уходящей молодости и еще по чему-то уже совершенно необъяснимому. Сейчас