Глава 15

Скоро мы с братом и Мышкой провожали отъезжающих гостей. Они поели последний раз в нашем доме, снесли в ГТТ свои вещи, какие-то приборы. Попрощались и поблагодарили за гостеприимство. Ко мне подошел Львович. Я насторожено вскинула голову, глядя ему в глаза. Он внимательно всмотрелся в мои, прощаясь, и сказал:

— Настенька, я не хотел обидеть, только потом понял, как это прозвучало. Не нужно было говорить все это, ты не так все поняла. И убедить тебя я не смогу — не знаю как. Вот, возьми — это тебе на память.

Мне в руку легло что-то тяжелое, я сжала кулак. Тяжело сглотнула, горло опять пережало от обиды. Отвернулась и ушла в дом. Уже там, пометавшись по комнате и услышав, как удаляется звук работающего мотора, с трудом разжала потную ладонь. В ней лежал небольшой кусок золота в форме нарисованного сердца.

Войдя в дом, Мышка выспрашивала у Ярослава, нисколько не стесняясь меня:

— Что он там наговорил девочке? А ты куда смотрел? Ну, кого спрашиваю?

— Да чего ты, маманя? Все он нормально сказал и понятно. Я вот понял. А она с ходу придумала себе что-то. Я теперь слово побоюсь сказать одной из вас. Все наизнанку вывернете со своей женской логикой.

— Правильно, значит, придумала. Нужно понятно говорить, чтобы нечего придумывать было.

— Да он честно сказал все, как было. Что, выдумывать нужно?

— А, может, промолчать?

— Да лучше бы промолчал. Он и сам так сказал. Выпроводил меня, сам остался сидеть там. Ладно, Настя, я тебя весной с русалками познакомлю, хочешь?

Я недоверчиво посмотрела на него.

— Правда, что ли? Да ладно. Это ты, чтобы отвлечь меня, да? Да мне он по фигу, брось. Правда есть русалки?

— В нашем озере и есть. Во всех больших лесных озерах живут. А особо вредные — и в маленьких. Только в морях и реках не осталось. Загадили там все, задохнутся они там. А у нас чистенько. Они похожи на людей, только склизкие, как лягухи. И волос нету.

— Фу ты, гадость какая! Так это не утопленники?

— Ну, ты даешь. Это сколько же натопить нужно? Народ это, разумный даже. Опыт жизни у них просто другой. И они мысленно общаются.

— Так они и не разговаривают?

— А зачем, если так проще?

Дальше мы разговорились. Я выспрашивала подробности о русалках. Потом мы весь вечер говорили о них. Спорили, вспоминали легенды, сказки. Почему так и кого тогда наши военные видели в Байкале? В подобии маски на лице и огромного роста? Это новое знание было таким захватывающим, что я отвлеклась от своих переживаний полностью.

Только вечером уже отдала ему тот кусок золота.

— Держи, Ярослав, спрячь куда-нибудь. Потеряю еще, а это дорогая штука, судя по всему.

Мы теперь вместе рассмотрели сердце.

— Самородок, надо же, форма какая… многозначительная… — пробормотала Мышка.

А ночью опять ожидаемо приснился этот сон. Только в нем ночь была темнее, огонь ярче. И в его сполохах я видела, как Львович, стоящий на берегу, потихоньку погружается в топкий прибрежный грунт, совершенно не обращая на это внимания.

Я забывала сначала эти сны, занявшись чем-то днем, разговаривая, отвлекаясь. Но они повторялись каждую ночь, меняясь только в мелочах. Я слышала когда-то, что настоящий вещий сон всегда повторяется несколько раз и всегда очень яркий, запоминающийся. Похоже, что это был тот самый случай. Только вот Львович погружался в болото все глубже, а я потеряла все плывшие по воде волосы и огонь, раньше не ощущавшийся совсем, сейчас начинал греть все сильнее, норовил обжечь.

Эти сны изматывали. Я рассказала о них Мышке и Ярославу в надежде, что они что-то подскажут. Но они не знали, что сказать об этом. А сны набирали обороты. Я боялась спать, читала допоздна, ложилась только тогда, когда уже глаза сами слипались. Только засну, а он тут, как тут — яркий, страшный.

Из-за этого уже переживали и брат с Мышкой. Но помочь не могли ничем. Только спать она опять ложилась со мной, будила, когда я кричала. В конце концов, недели через две больше сил не стало терпеть это и однажды ночью, умирая от желания уснуть и боясь сделать это, я в полубредовом состоянии выскочила на улицу, пробежала за баню и, глядя на ночной зимний лес, закричала:

— Ты не ту выбрал! Я не хочу и не буду в этом участвовать! Я хочу, чтобы именно меня любили, а не лесавку во мне, ясно? Убери все это, я не хочу, мне это не нужно! Убери, пожалуйста, не мучь меня больше… — опустилась, рыдая, на снег. Всхлипывала, подвывая тоскливо, пока Ярослав не отволок домой, а Мышка не уложила спать, плачущую горько, уже почти спящую.

Лес услышал меня. Это и в самом деле был живой Лес. Зимний, страшноватый, таинственный, непонятный для меня… Ближе к обеду Мышка молча сидела и смотрела на меня, когда я проснулась. Я не кричала в эту ночь, проспала долго, выспалась и улыбнулась ей. Она всмотрелась в мои глаза и сказала:

— Теперь можешь делать все, что хочешь. Никто тебе не указ. Вставай, глянь в зеркало. Ты такая раньше была?

Я кинулась к зеркалу. На меня оттуда смотрели мои глаза того самого симпатичного неопределенного цвета, а светло-русые волосы стали уже непривычными. Простое милое русское лицо. Никакой сказочной экзотики, никаких ярких красок. Мой чуть курносый нос, несколько веснушек на нем. Чуть вздернутая верхняя губа. Русые брови и ресницы. Вот потолстею еще и это буду точно та самая я до всей этой истории. И еще я поняла…

— Я теперь не родня вам, да? Вообще, получается, совсем чужой человек? А вы столько возились со мной зря, столько мороки… и денег тоже. Мне…

Мышка обняла меня, вздохнула тяжело.

— Не выдумывай даже, не городи ерунду. Какая ты уже чужая, когда, и правда, столько всего было? Наша ты, кровь никуда не делась, а если бы и делась… Не переживай об этом. Отдыхай теперь от всего этого, забудь. Ты никому ничего не должна, не думай даже.

Ярослав тоже велел не рыпаться. Сказал, что у нас все будет по-старому, даже лучше, чтобы даже не сомневалась.

А я, подумав, попросила сообщить Львовичу, что я больше не лесавка, чтобы он знал об этом. Теперь он не привязан ко мне чувством долга и может планировать свою жизнь сам, как хочет. Его подарок я обещала передать с оказией.

Трудно было сказать, что я чувствовала в связи с этими изменениями. Облегчение, это точно. Слишком вымотали меня эти сны, слишком пугали. Теперь я спала, не видя кошмаров. Лесовики от меня не отказались, и это тоже меня обрадовало. Они стали дороги мне. Особенно Мышка. Но мамой я ее больше не звала, теперь это звучало бы несколько неправильно. Что касается нарисовавшихся возле меня в последнее время женихов, то для них моя привлекательность должна была резко уменьшиться. Они просто никогда не видели меня такую, не знали. И моя способность дать им ценное потомство была в прошлом. Понимание этого тоже успокаивало меня. Никто не будет теперь строить на это планов.

Что касается Романа Львовича…

Стыдно было за то, что тогда пустила его ближе, не осознавала полностью смысла той их легенды, не поняв сразу скрытого подтекста его рассказа. Пока он не сказал, что бунтовал, не желая меня. Другими словами, но понятно же. Просто та моя рука в его руке, в темноте… Была в этом какая-то чувственная романтика, новая для меня. Я не тосковала по Львовичу — он сильно обидел меня, хотя я всегда знала, что он птица не моего полета. Просто хотела когда-нибудь опять испытать это — сильная, крупная мужская ладонь с горячей кожей, сжимающая в темноте мою руку. Сначала несмело, осторожно, потом почти до боли, с силой и страстью. Ласкающая, перебирающая пальцы и опять сжавшая и замершая, отяжелевшая. В темноте все ощущения обострились до предела. А еще необходимость сдерживаться, не выдать себя участившимся дыханием… Эти прикосновения неожиданно оказались настолько чувственными, всколыхнули во мне что-то такое сильное, проявили такую необходимость в нем… Завязывать нужно со всем этим копанием в себе, с этими фантазиями. Он просто извинялся тогда…

Мне постоянно передавали приветы братья. Очевидно, Ярослав сообщил им новость и они все спешили дать понять, что не отказываются от меня и я им не безразлична даже после того, как Лес сделал меня опять самой обыкновенной, а не особенной и избранной.