— К обеду? — переспросила Ирина Матвеевна. — Э, что обед! — прибавила она, как-то безнадежно махнув рукой. — Я и об обеде, и обо всем забыла.

— Что же случилось? — тревожно спросила Маша.

— Славная штука случилась, нечего сказать! — заговорила Ирина Матвеевна, видимо радуясь, что нашлось с кем поделиться горем. — Наш-то хваленый Павел Васильевич, — уж как я всегда за него стояла, как его прославляла, — хорош гусь: года нет жене, a он опять задумал жениться, и ведь как — молчком, тайком! Вчера еще его видела, ни слова не говорит; сегодня на рынке встретила Анисью, Сафонихину кухарку, она мне все и рассказала.

— На ком же он женится? — спросила Маша, не вполне соображая из-за чего так волнуется мать.

— Да говорю же тебе, на Сафонихе. Кабы на хорошей женщине, так еще полбеды, a она ведь известно, дрянь бабенка. Первого своего мужа поедом ела, и этому тоже будет. Да мне он что? Наплевать! Сам дурак в петлю лезет! Мне деток жалко: ведь этакая мачеха со свету их сживет!

Теперь и Маша поняла чувства матери. Она не была знакома с Сафоновой, но несколько раз встречала ее в церкви и на улице; эта высокая, полная купчиха, с разбитными манерами, слегка набеленным лицом и подчерненными бровями, всегда возбуждала в ней отвращение. Мысль, что подобная женщина займет место доброй, скромной Груши, что Грушины дети будут зависеть от нее и называть ее матерью — эта мысль была невыносима.

— Да правда ли это, не простые ли это сплетни? — несмело заметила она.

— Ну, вот выдумала, сплетни! Уж об этом все говорят! Только мы, родные, ничего не знали! Я хочу ужо вечерком сходить к Павлу Васильевичу, высказать ему все, как он губит и себя, и детей, — почем знать, может он и уважит старухино слово!

— Что же, сходите, попытайтесь, — согласилась Маша, хотя в душе она не надеялась на успех материнского красноречия.

Ирина Матвеевна пробыла y Павла Васильевича недолго и вернулась от зятя сильно расстроенная.

— Подлец этакий! — жаловалась она, — чуть не выгнал меня, меня-то, Грушенькину мать! «Не в свое, говорит, дело вступаетесь. Я совершеннолетний, на ком хочу, на том и женюсь». Я было об детках заикнулась, — слова не дал сказать: «мои, говорит, дети; в обиду не дам, будут к Аполлинарии Васильевне — это к Сафонихе-то — почтительны, она им завсегда может мать заменить». — Хороша мать!

И бедная женщина горько заплакала. Маша не имела сил утешать ее, она плакала вместе с ней, плакала и о судьбе своих маленьких племянниц, и о своем собственном горе.

На следующее утро Ирина Матвеевна; задав работу девочкам, пошла проведать своих маленьких внучек.

— Надо хоть последние деньки наглядеться на них, да поласкать их! — говорила она. — Может, новая-то хозяйка и в дом к себе пускать не будет.

Маше стало тоскливо сидеть в мастерской одной с девочками, не принимавшими ни малейшего участия в неприятностях семьи и пользовавшихся отсутствием хозяйки, чтобы вдоволь наболтаться и нахохотаться. Она вспомнила, что Наденька Коптева уезжала с родителями на лето за границу и звала ее в этот день к себе прощаться.

«Погляжу на ее счастье, — думалось Маше, — послушаю ее веселые рассказы, ее мечты, хоть немного развлекусь, забудусь».

И она пошла к подруге, твердо решившись ни слова не говорить о своем горе, вполне уверенная, что сумеет придать лицу своему достаточно спокойное и беззаботное выражение.

Наденька, по обыкновению, приняла ее радушно, ласково, усадила на маленький диванчик в своей комнате, принялась угощать ее кофе и завтраком, очень мило разыгрывая роль хозяйки, и в то же время без устали болтала. К удивлению Маши, болтовня ее вертелась не около заграничного путешествия, в последнее время занимавшего все ее мысли, a около гимназии.

— Знаешь, — говорила она, папа-то очень разочаровался, когда я сказала ему, что перешла пятою. Милый мой папочка, он так меня любит; он был уверен, что я буду, если не первою, — я ему рассказывала какой профессор наша Жеребцова, — то уж по крайней мере второю, и выйду из гимназии с золотою медалью; a я и не подумала доставить ему этого удовольствия. Мне так было его жалко вчера, когда он стал рассказывать мне свои мечты и так грустно глядел на меня. Знаешь, я уж решила с будущего года заниматься прилежно! — И Надя стала рассказывать о своих планах усиленных занятий зимой, о тех книгах, которые она прочтет, о тех приватных уроках, которые она будет брать.

— Мы будем заниматься вместе! — говорила она. — Ты, Маша, такая трудолюбивая пчелка, я буду учиться y тебя прилежанию. Я уж решила: теперь в классах я никогда больше не буду рисовать карикатуры на девиц или писать стихи на учителей; я буду внимательно слушать все лекции и составлять записки, как Жеребцова. Одной мне это будет, пожалуй, трудно, — я ужасно тихо пишу, — a если ты поможешь мне. y нас дело пойдет отлично! Что же ты все молчишь? Разве тебе этого не хочется?

Маша не могла дольше владеть собой. Если бы Наденька заговорила о своих нарядах, об удовольствиях, о предполагаемом путешествии, — она отвечала бы ей совершенно спокойно. Но выслушивать эти мечты о занятиях, бывшие и ее мечтами, толковать о жизни, закрывшейся для нее, — это было выше ее сил. Она хотела что-то ответить на вопрос Нади, но вдруг губы ее задрожали, голос изменил ей, и она опустила голову, напрасно стараясь скрыть свое волнение.

— Маша, что это с тобой? — вскричала встревоженная Наденька. — У тебя наверное какое-нибудь новое горе, и отчего же ты не хочешь рассказать его мне? Ну, говори, говори, гадкая, скрытная! Милая моя, ведь мы же с тобой друзья! Будь со мной немножко откровенна.

Наденька обняла подругу и прижалась головой к плечу ее. Маша не могла устоять против ласки милой девушки. Она рассказала ей все, что вынесла накануне y Негоревых, и объяснила, что лишена возможности кончить курс в гимназии.

— Экая дрянь, эти Негоревы! — горячилась Надя. — Да как ты не побила всех их, начиная с нее, с этой мерзкой Настьки. Мне всегда была противна эта нарядная кукла с птичьей рожицей! Я даже рада, что она не будет больше лезть к тебе и пищать подле тебя! A из гимназии ты, конечно, не выйдешь. Это пустяки! Папенька внесет за тебя деньги за этот год, — мне стоит только слово сказать ему!

— Ах, нет, нет, Надя, не надо! — вскричала Маша.

— Отчего же? — удивилась Надя.

Маша и сама не могла хорошо объяснить отчего, но она чувствовала, что ей очень тяжело принять эту услугу от подруги. До сих пор они были равные, она могла свободно замечать Наде ее недостатки и выслушивать ее замечания, свободно ссориться и мириться с ней; но эта услуга, — услуга, за которую она, с своей стороны, ничем не могла отплатить, нарушала их равенство, их хорошие отношения. Надя была вспыльчива и в минуты гнева не сдерживала своих выражений: — что, если в одну из таких минут она упрекнет приятельницу своими деньгами? Она, как Негоревы, назовет ее неблагодарной?

Маша попыталась хотя неясно и сбивчиво высказать свои мысли.

— Я тебя не понимаю, да и понимать не хочу! — вскричала Надя. — Тебе неприятно взять деньги от меня; я ведь этого не предлагаю и не могу предложить, потому что y меня y самой ничего нет! За тебя заплатит папенька, a не я! Когда ты кончишь курс гимназии и станешь давать уроки, ты можешь возвратить ему эти деньги.

— A он их возьмет y меня? Ты уверена в этом, Надя? Он согласится не подарить мне, a дать в долг? — спрашивала Маша, и лицо ее горело от волнения.

— Конечно, согласится! Пойдем, спросим y него. По крайней мере, ты будешь спокойна!

Она увлекала Машу в кабинет отца, и через несколько минут дело было улажено. Господин Коптев, давно знавший, из рассказов дочери, всю историю ее подруги, охотно согласился ссудить ее суммой, необходимой для окончания курса в гимназии, с тем, чтобы она возвратила ему эту небольшую сумму через три года по окончании курса.

Успокоенная и утешенная вернулась Маша домой. Теперь уже она могла смело рассказать матери свое неприятное прощанье с Негоревыми. Эта неприятность имела для нее счастливые последствия: давала ей возможность окончить курс, не отвлекаясь посторонней, тяжелой работой.