— Нина, неужели ты сама сочинила все это? — с неподдельным восторгом вскричала Соня. — Как хорошо!

Нина самодовольно улыбнулась.

— Конечно, сама. Но у меня готов еще только план. Вся главная работа впереди. Мне надобно особенно хорошо отделать роль Мирры: ведь я сама буду ее играть. Я вот о чем хотела просить тебя, милая! Не можешь ли ты постараться, чтобы дети шумели не так ужасно? Последнее время от них просто житья нет! Мне, пожалуй, придется писать по ночам: днем они мне страшно мешают.

Соня обещала усмирять детей, хотя чувствовала, что это очень трудная задача.

Ее вмешательство, хотя очень незначительное, в дела детской не только не приносило пользы, но, пожалуй, даже вредило. Прежде Мима, зная, что все против нее, с угрюмым молчанием переносила выговоры и наказания гувернантки и хоть очень неохотно, но все же уступала Аде. Теперь, чувствуя, что у нее есть союзница, она стала говорить гувернантке дерзости, а с Адой была постоянно груба и сварлива. Шум в детской не умолкал ни на минуту. Если Ада не болтала и не хохотала над своими же собственными выдумками, непременно слышались резкие окрики гувернантки, сердитые голоса ссорящихся девочек или их громкий плач. Увещевать девочек, мирить их было бесполезно; чтобы дать возможность Нине написать ее сочинение — шутка ли сказать, драму в трех действиях! — Соня решила попробовать занять их игрой, которой часто занимала ее мама, когда она была еще маленькая. Она вырезала из белой бумаги несколько кукол — мужчин, женщин и детей — и разложила их на столике перед собой. Ада с недоверием отнеслась к этим новым игрушкам.

— Какие же это куклы! — заметила она презрительно. — Совсем и на людей не похожи, да и платьев у них нет!

Мима, из духа противоречия сестре, тотчас же захотела играть с Соней.

Соня устроила целую школу из бумажных учениц и так хорошо изображала и детей, и классных дам, и учителей, что сумрачная Мима оживилась и стала сама говорить за некоторых кукол; а через полчала и Ада подкралась к столику и приняла участие в игре. Часа два в комнате царили мир и тишина. Гувернантка была вполне довольна, тем более что дети все время говорили по-французски; одно удивляло ее: как могла взрослая девочка находить удовольствие в глупой игре с маленькими детьми!

«У нее, должно быть, очень ограниченный ум, у этой бедной Софи», — думала про себя француженка.

С этих пор игра в бумажные куклы повторялась каждый день и стала любимым времяпровождением Ады и Мимы. Кроме того, Соня отыскала в библиотеке Нины несколько детских книг и иногда читала детям громко, а иногда заменяла чтение рассказами. Дома она до последнего времени все еще с удовольствием читала и перечитывала разные детские книги, так что знала много интересных историй. Здесь ей приходилось рассказывать их по-французски; это, конечно, затрудняло ее, но ее маленькие слушательницы были неприхотливы и охотно прощали ей все погрешности против языка.

Приятна ли была для самой Сони эта постоянная возня с детьми моложе ее? Конечно, нет: она часто скучала, но ей необходимо было чем-нибудь занимать себя, иначе ей становилось слишком грустно и тяжело на сердце. Она привыкла жить среди ласки, среди сочувствия окружающих, а здесь она была совсем одинока. У всех в доме были свои дела, свои заботы; до нее, до того, что она думает и чувствует, никому не было дела. Первый раз в жизни рассталась она с семьей, и еще при каких обстоятельствах! Отец болен, мать должна постоянно ухаживать за ним, маленькие братья в деревне, и о них она получает лишь очень запоздалые вести от матери, так как старой бабушке трудно писать и к ней, и за границу. Мать пишет, правда, аккуратно, но ее письма мало удовлетворяют Соню. Вера Захаровна подробно описывает те местности, где они живут, тех людей, с которыми встречаются; но о здоровье отца упоминает вскользь, а о себе совсем ничего не говорит. Соня понимает, почему это так: она ведь и сама описывает матери только внешнюю сторону своей жизни; обеим им тяжело на душе, и каждая боится откровенным признанием огорчить другую. Часто Соня прижимает к губам спокойное, как будто даже веселое письмо бедной мамочки и обливает его горькими слезами. Этих слез никто в доме не видит и даже не подозревает. Первое время Соня пробовала говорить о своем беспокойстве Нине и Мите; но они слушали ее как-то рассеянно, безучастно; Анна Захаровна иногда спрашивала ее мимоходом: «Ну, что пишет мама?» — и вполне удовлетворялась теми описаниями Флоренции или Рима, которые она ей прочитывала из писем матери. Итак, Соне приходилось таить в душе свою тревогу, и от этого ей было еще тяжелее. Точно так же никому не решалась она высказать, как беспокоилась о Мите. Его ученье шло почти так же неудовлетворительно, как в первую четверть, и он по-прежнему очень часто во время уроков, вместо того чтобы слушать объяснения учителей, занимался рисованием карикатур или маленьких картинок; тем не менее он не забывал грозного обещания отца, не забывал и собственного намерения. Случилось, что он несколько дней возвращался из гимназии позже обыкновенного.

— Отчего ты так поздно, Митя? Верно, наказали? — спрашивала Соня.

— Нет, — отвечал он, — я заходил к одному товарищу, к Лазареву.

— Ты, должно быть, очень дружен с Лазаревым? — спросила Соня, когда этот ответ повторился несколько раз.

— Нисколько не дружен: он препротивный мальчишка.

— Так зачем же ты так часто ходишь к нему?

— Да я совсем не к нему хожу, а к его старшему брату, которого в прошлом году исключили из гимназии. У меня с ним есть дело.

«Дело с мальчиком, которого исключили из гимназии! Навряд ли это может быть хорошее дело», — мелькнуло в голове Сони, и она не отстала от Мити, пока он не признался ей, что Лазарев тоже намерен бежать в Америку, и что они вместе делают приготовления к отъезду.

— Боже мой! — вскричала она. — Да неужели ты это серьезно задумал, Митя?

— Ничего нет серьезного. Мы так, просто разговариваем, — поспешил успокоить ее Митя: он боялся, что она как-нибудь проговорится о его планах.

Глава IV

Около трех недель писала Нина свою драму, проводя большую часть дня запершись у себя в комнате, наконец, она торжественно объявила, что кончила и что в этот же вечер пригласит тетиных детей и прочтет всем свое произведение. К удивлению Сони, ни Егор Савельич, ни Анна Захаровна не могли присутствовать на этом чтении: у него было неотложное дело, а ее отозвала какая-то знакомая, справлявшая в этот день свои именины. Боже мой! Если бы Соня была такая умная, если бы она сочинила «драму в трех действиях», наверное, и папа, и мама захотели бы первые прочесть ее! У Воеводских же собралась исключительно молодая компания, их двоюродные братья и сестры.

Чтение Нина устроила в столовой. Все слушатели были рассажены на стулья в два ряда; сама Нина села против них за маленький столик, на котором горели две свечи и стоял стакан с сахарной водой. Несмотря на свою обычную самонадеянность, девочка, видимо, сильно волновалась. Ее раздражала возня младших детей, которые никак не могли усесться спокойно, и насмешливые замечания старшего двоюродного брата, гимназиста восьмого класса Алеши. Наконец, все успокоились. Молодая писательница выпила глоток воды, откашлялась и начала чтение, сначала робко, не вполне уверенным голосом, потом — ясно и с большим выражением. Когда она кончила, Алеша подал знак к аплодисментам, и дети, которые немножко утомились от продолжительного чтения, принялись неистово хлопать в ладоши и кричать «браво». Насилу удалось успокоить их, и тогда принялись за распределение ролей. Алеша брался исполнить роль начальника и показывал, каким важно-покровительственным тоном будет говорить со всеми; его младший двенадцатилетний брат и десятилетняя сестра должны были играть детей; роль Мирры Нина считала своею, а матерью предложила быть своей 15-летней кузине Варе.

— С какой же стати мне быть матерью? — заспорила Варя. — Ты, Нина, выше меня ростом, я лучше буду Миррой.

— Нет, — решительно объявила Нина, — если мне нельзя играть Мирру, я совсем не играю.