— Опять y Настьки дурные баллы! — кричал Негорев, просматривая отметки своей дочери. — Да что же это учительша-то глядит! Этаких учительниц помелом за дверь! Ишь, ведь, молоко на губах не обсохло, a умеет даром пить, есть да деньгами добрых людей пользоваться!

Понятно, как мало Настенька уважала свою молоденькую учительницу, беспрестанно слыша подобные отзывы о ней и от отца, и от матери. Она смотрела на Машу, как на девочку, облагодетельствованную ею, Настенькою, и в благодарность за эти благодеяния обязанную во всем услуживать ей, исполнять все ее прихоти.

— Ты не смеешь мне приказывать! — кричала она, когда Маша уговаривала ее взяться за книгу. — Я когда хочу, тогда и учусь, a ты сиди и жди, когда я тебя позову!

— Нам к завтрому задан немецкий перевод; сделай его, a я перепишу, — говорила она повелительным голосом.

— Да как же это можно, Настенька. Ведь так ты никогда не выучишься по-немецки, — возражала Маша.

— Не твое дело, ты не настоящая учительница, ты взята, чтобы помогать мне готовить уроки, ну, так и помогай!

Спорить с избалованной девчонкой, на помощь которой всегда являлась баловница-мать, было напрасным трудом. Маша исполняла за нее все письменные работы, задаваемые ученицам на дом, a Настенька не всегда давала себе труд даже прочесть написанное ею. Занимаясь таким образом своими уроками, девочка, разумеется, не могла делать успехов, ей едва удалось перейти из седьмого класса в шестой, и в шестом она считалась одною из самых последних учениц.

Настало опять время подготовки к экзамену. На этот раз Маша за себя не боялась. Она успешно следила за курсом и хотя знала, что не отличится, но надеялась и не «срезаться». Все ее заботы были обращены на Настеньку. Она и объясняла, и по сто раз твердила одну и ту же страницу учебника бестолковой девочке, стараясь всеми силами вбить ей в голову нетрудный курс, пройденный шестым классом, но все напрасно. Настенька, не привыкшая трудиться умственно, не понимала самых простых вещей и, вместо того, чтобы выучить наизусть хоть самое необходимое, плакала над книгой, сердилась на Машу.

По окончании экзамена Жеребцова, как и следовало ожидать, перешла в старший класс первой ученицей; Коптева, начавшая в этот год носить длинные платья и часто выезжать с матерью в театр — пятой, a Маша — десятой. Она была совершенно довольна: еще год, и курс будет кончен, она получит диплом, который даст ей возможность жить своим трудом, продолжая в то же время ее любимые занятия. Одно беспокоило ее — Негорева. Настенька срезалась на всех экзаменах, и Маша еще не знала, как отнеслись к этому ее родители. Она пошла к ним с тяжелым предчувствием неприятной, унизительной сцены.

В первой же комнате ее встретила госпожа Негорева.

— Благодарю вас, — ядовито заговорила она. — Хорошо вы заплатили нам за все наши милости: под этакую неприятность подвести ребенка? Ведь отец прибил ее, как узнал, что она не перешла в другой класс: на глаза к себе не пускает!

— Да чем же я виновата? — заметила Маша. — Настенька меня не слушала…

— Как, чем виновата! — прервал ее грозный голос Негорева, незаметно вошедшего в комнату. — По-моему, кто за дело берется, да дела не делает, тот подлец, вот я что вам скажу. Коли вы с девочкой совладать не могли, вам бы это давно надо сказать, a не брать с нас задаром денег. Шутка ли, в три года на вас больше двухсот рублей вышло, не считая того, что вы в нашем доме всякий день пили, ели. У меня деньги честным трудом нажиты, я их в огонь бросать не намерен; найму Настеньке настоящую учительшу, дороже дам, так хоть за дело! A это что! Еще туда же смеет говорить «не виновата»! Убирайтесь-ка вон, с глаз моих долой; я человек горячий, дармоедов не терплю.

Униженная, оскорбленная вышла Маша от Негоревых. В первые минуты она ничего не чувствовала, кроме едкой обиды, бессильной злобы против этих грубых людей, считавших себя вправе втоптать ее в грязь только потому, что бедность заставила ее взяться за непосильный труд в их доме. Мало-помалу волнение девушки несколько улеглось, и вдруг в уме ее, как молния, блеснула мысль о тех последствиях, какие будет для нее иметь сцена y Негоревых. Мало того, что они оскорбили, выгнали ее, — они еще лишили ее средств кончить курс в гимназии. Что с ней теперь будет? Что ей делать? Маша чувствовала, что ноги ее подкашиваются, что в глазах ее мутится, что она не в состоянии идти дальше. Бледная, обессиленная горем, прислонилась она к стене дома. Прохожие с удивлением поглядывали на нее; некоторые даже делали на ее счет насмешливые замечания, — она не замечала никого и ничего.

Сильный порыв весеннего ветра, чуть не сорвавший с головы ее шляпу, заставил ее очнуться. Она глубоко вздохнула и выпрямилась. Много горя перенесла уже она в жизни; надобно было перенести еще и это. Прежде всего необходимо вернуться домой, — мать ждет к обеду. Идти домой, рассказать все матери, слышать ее упреки, жалобы, сетования… Нет, нет, это уж слишком тяжело, лучше уйти куда-нибудь далеко, далеко… Уйти? Но куда же? Маша горько усмехнулась этому мимолетному желанию. «Пустяки, я ведь уж не дитя, усовещивала она сама себя, — от неизбежного не уйдешь; мать все равно рано или поздно узнает всю историю с Негоревыми. Лучше скорей ей все рассказать, скорей выслушать все, что она скажет по этому поводу, да и конец; a там после будь, что будет.»

Она с выражением твердой решимости сжала свои тонкие, бледные губы и быстрыми шагами, не давая себе ни останавливаться, ни раздумывать, пошла к дому.

Войдя в мастерскую, она с удивлением заметила, что Ирина Матвеевна не сидит на обыкновенном месте за работой, что она стоит y окна, пригорюнившись и ничего не делая. Девочки также не работают, a тихонько шепчутся в уголке.

— Я опоздала, маменька! Вы меня ждали к обеду? — обратилась к матери Маша, стараясь казаться, по возможности, спокойной; ей не хотелось начинать неприятных объяснений при девочках; она решила отложить их до вечера, до того времени, когда они улягутся спать.

— К обеду? — переспросила Ирина Матвеевна. — Э, что обед! — прибавила она, как-то безнадежно махнув рукой. — Я и об обеде, и обо всем забыла.

— Что же случилось? — тревожно спросила Маша.

— Славная штука случилась, нечего сказать! — заговорила Ирина Матвеевна, видимо радуясь, что нашлось с кем поделиться горем. — Наш-то хваленый Павел Васильевич, — уж как я всегда за него стояла, как его прославляла, — хорош гусь: года нет жене, a он опять задумал жениться, и ведь как — молчком, тайком! Вчера еще его видела, ни слова не говорит; сегодня на рынке встретила Анисью, Сафонихину кухарку, она мне все и рассказала.

— На ком же он женится? — спросила Маша, не вполне соображая из-за чего так волнуется мать.

— Да говорю же тебе, на Сафонихе. Кабы на хорошей женщине, так еще полбеды, a она ведь известно, дрянь бабенка. Первого своего мужа поедом ела, и этому тоже будет. Да мне он что? Наплевать! Сам дурак в петлю лезет! Мне деток жалко: ведь этакая мачеха со свету их сживет!

Теперь и Маша поняла чувства матери. Она не была знакома с Сафоновой, но несколько раз встречала ее в церкви и на улице; эта высокая, полная купчиха, с разбитными манерами, слегка набеленным лицом и подчерненными бровями, всегда возбуждала в ней отвращение. Мысль, что подобная женщина займет место доброй, скромной Груши, что Грушины дети будут зависеть от нее и называть ее матерью — эта мысль была невыносима.

— Да правда ли это, не простые ли это сплетни? — несмело заметила она.

— Ну, вот выдумала, сплетни! Уж об этом все говорят! Только мы, родные, ничего не знали! Я хочу ужо вечерком сходить к Павлу Васильевичу, высказать ему все, как он губит и себя, и детей, — почем знать, может он и уважит старухино слово!

— Что же, сходите, попытайтесь, — согласилась Маша, хотя в душе она не надеялась на успех материнского красноречия.

Ирина Матвеевна пробыла y Павла Васильевича недолго и вернулась от зятя сильно расстроенная.

— Подлец этакий! — жаловалась она, — чуть не выгнал меня, меня-то, Грушенькину мать! «Не в свое, говорит, дело вступаетесь. Я совершеннолетний, на ком хочу, на том и женюсь». Я было об детках заикнулась, — слова не дал сказать: «мои, говорит, дети; в обиду не дам, будут к Аполлинарии Васильевне — это к Сафонихе-то — почтительны, она им завсегда может мать заменить». — Хороша мать!