В этих глазах, бровях, в голосе Андрею почудилось что-то очень знакомое и, подымаясь в каюту, он был почти уверен, что мужичок этот никто иной, как испитой и постаревший Харлашкин, его товарищ по школе. Полежав в каюте, Андрей, понимая, что не успокоится, пока не найдет его, до вечера пробродил по коридорам и палубам в бесполезных поисках. Его знакомый исчез, не было его даже в ресторане. К вечеру Андрей успокоился – оставалась ночь, день и на следующую ночь под утро он должен был приехать.
Утром он проснулся в девятом часу с ощущением, что самый трудный, вчерашний день позади и больше не смотрел на часы, а спокойно сидел в каюте, глядя на берега. Он пообедал в ресторане, полежал в каюте и решил спуститься в буфет купить чего-нибудь с собой в Бахту. Он прошел мимо зеркал, в которых торопливо бежала навстречу настоящей потусторонняя вода, проворно, сливаясь с ней за обрезом дверной рамы, мимо засиженного дивана с оставленной газетой, взялся за перила и замер: по крутой лесенке навстречу ему нетвердой походкой подымался Харлашкин. В одной его руке была початая бутылка коньяка, в другой – нераспечатанная пива. Андрей подождал, пока тот подымется, отозвал к стеклянной двери и через мгновенье, слыша, как подымается в душе ветер, было утихший вчера, и поддаваясь его неистовому порыву, в котором слилось все пережитое, и долгая разлука с Енисеем, и этот восхитительно и будто по чьему-то замыслу всплывший Харлашкин, а это был он, уже вел своего знакомца в каюту, где они пили коньяк, пиво, потом водку, почти не закусывая, и Серега показывал ему хранящуюся за обложкой измызганного паспорта фотографию жены-эвенкийки с двумя дочками, а Андрей что-то с жаром говорил ему, указывая на пестрый, крутой и скалистый кряж, проплывающий за окном.
Потом Андрей уговорил Сергея перебраться к нему, они пошли за вещами, вернулись без вещей, но с Сашей, младшим братом серегиной попутчицы, у которого был палубный билет, и которого Харлашкин по пьяной доброте пустил третьим в двухместную каюту. С Сашей у Андрея нашлись общие знакомые в Бору и Туруханске, они сходили еще за водкой, потом Харлашкин ушел к себе, это Андрей уже помнил смутно, потом они еще пили с Сашей, а когда Андрей очнулся, был уже поздний вечер. Андрей поднялся, включил свет и полез в рюкзак, стоявший развязанным еще тогда, когда они вошли сюда с Харлашкиным. Денег в нем не оказалось, валялось несколько бумажек среди перерытых вещей. Дверь, естественно была не заперта, ключ так и лежал у него в кармане. Он пошел разбираться, но проводница, как сквозь палубу провалилась, Харлашкин сидел у себя со стаканом водки в руке и беседовал с незнакомым пассажиром, а Саша, переехавший вместе с сестрой и ее ребенком в третий класс, клялся, божился, предлагал перетрясти свои вещи и вскоре сошел на пристани Бор. Заходил гладкий молодой человек с удостоверением, задавал вопросы, качал головой, и можно было еще что-то предпринять, но что-то внутри говорило о полной бесполезности любых попыток.
Теплоход был абсолютно безлюден, только на нижней палубе спали на кулях с картошкой два бича, и каталась рядом пустая бутылка. Андрей в сотый раз вышел на палубу, на этот раз, чтобы определить по берегам, где они находятся, эти места он уже знал наизусть. Дул плотный, мощный, до костей пробирающий ветер, в кромешной тьме еле различались далекие берега, где-то впереди неуютно мигали створы. Впервые Енисей показался Андрею таким огромным и неприветливым. Когда подошли к Бахте, чуть светало. В подлетевшей лодке улыбающийся, ничего не подозревающий, Витька держал наготове веревку.
Экспедиция, которой Андрей теперь был должен деньги, сидела на чемоданах, и он решил продать лес – другого выхода не было. Все уладилось за сутки, он отвез деньги и вернулся. Подтащил лодку, накрыл мотор и теперь лежал на своей железной кровати, будто вообще никуда не уезжал. Серел Енисей сквозь пелену дождя, и тарахтел за стеной трактор, забирая последний воз леса. Все было настоящим – и трактор, и дождь, бивший в лодке по глазам, и мокрые сапоги у порога, и все прошедшее перед глазами за полгода – синий питерский асфальт с бликом фар на изгибе рельсов, нежно-зеленый парк с вороной, стойко сидящей на гнезде под весенним ливнем... – все заявляло о себе ясным и прозрачным языком и просилось в дорогу. Бежал пестрый лес вдоль поезда, и улыбающийся Виктор Владимирович говорил негромко и спокойно: "Пиши и не жди – не будет у тебя никакого дома".
И била снаружи оторвавшаяся от фронтона доска...