Ну вот, - думал Гошка, идя к себе с котом за пазухой, - Котя здесь, Валюха тоже под боком. Собаки сейчас прибегут, "буран" конечно, не на месте, но уж хрен с ним, постоит до завтра, главное, на сухом. Так что все, дядя Гоша, по теме.

Но праздника не вышло: собаки, как не ждал Гошка, так и не пришли. Да и что у Валюхи на уме было неизвестно, сам дома, "буран" на льду, собаки хрен знает где, скорее всего у "бурана" спят калачами, укрыв хвостами носы. Хоть кот на месте - и то ладно.

Особенно жалел Гошка старого кобеля. В прошлом году после стоверстной пробежки, отойдя от корма, он вдруг зашатался, сам не веря в свою слабость, рванулся, споткнулся на подогнувшейся лапе, и Гошка не выдержал, запустил его в избу, где тот проспал под кроватью до утра, тяжело и по-человечьи вздыхая. Теперь Серый истошно лаял на бегу, то ли от отчаяния, от тоски по уходящим силам, то ли сам себя подбадривая, и лай далеко разливался в морозном возухе. А Гошка как никогда чувствовал непоправимую вину перед кобелем-кормильцем, и мог только догадываться о том, что творится в этой обделенной лаской голове и досадовал, что по осени злился, лупил его в лодке шестом куда попало, когда тот гремел кольцом от ошейника, а он искал сохатых, и нужна была абсолютная тишина. И думал о том, какая тяжелая ноша так вот наблюдать собачью жизнь от начала до конца, и вспоминал, как невозможно было смотреть на старого исхудавшего Тагана, забившегося с глаз долой под балок, на муку его последних дней, и как не мог сам его застрелить, и просил Фому.

Спал Гошка плохо, и во сне тревожил Валькин приезд, брошенный "буран", не пришедшие собаки, и хотелось все поскорей подтянуть к дому. Утром пошел к "бурану". Серый так и лежал калачом, а молодой убежал назад к охотнику-любителю. У того гналась сучка, Корень "это дело кусанул", как потом выразился Гошка, и вернулся "поджениться". Вода тем временем прибыла еще, но к обеду мужики бросили пару лафетин, доски, и ломанулись по сети, а Гошка перегнал "буран" с нартой, разгрузился, заправился и съездил на Рыбацкую за Корнем, прихватив с устья Севостьянихи синих торосин. Сложил их в сенях, и откалывая в ведро, глядел как разбегается по полу стеклянная крошка, а потом ставил ведро на красную плиту, оно щелкало, а лед оплавлялся и с шумом опадал.

Пока разбирался со льдом и водой, куда-то подевался Котя, видимо, убежал через дверь - заходила прорва народу. "Куда делся, козел, ведь порвут собаки, или заколеет на хрен, - раздражался Гошка, - опять неладно! В тайге все нормально, а сюда приедешь - одна черезжопица!" И он зашел к соседу, с которым хватанул браги.

По предпраздничной деревне Гошка летал на "буране" в коричневом пальто, делающим особенно длинным его туловище, в росомашьих унтах и шапке, развезя блестящий рот в улыбке - весь в куржаке, но уже рыхлом, оплавленном бражным жаром, и казалось, с этим пышущим, влажным духом выходит наружу горячая, одиночеством закупоренная душа. У конторы лихо и принародно развернулся на заднем ходу, так что задрало лыжу и ее задком пропахало дорогу, и он подумал, что в тайге бы такого себе не позволил - "так и коренной лист засохатить недолго".

Вывез на угор к дому лодку-обушку, с осени стоявшую у камней. Обкапывал лопатой, со скрипом отваливая плотные оковалки снега, потом, с натугой, налившись кровью, за нос оторвал ее от лежек - дно было в игольчатом инее, в осенней испарине. Подцепил на веревку и легко упер в гору, облепленная снегом, она с послушным шелестом шла за "бураном", режа килем дорогу. У дома с соседом завалили лодку вверх дном на бочку. Ближе к вечеру устроил стирку, и курил на корточках на пороге бани, красный, с похудевшими от кипятка, взявшимися продольными складками пальцами в белесых ошметках отпаренной кожи. Тридцать первого Гошка не хотел заводить "буран" - "больно дубарно", но пришла старуха-соседка, попросила привезти воды.

Валюха тем временем, косясь в телевизор, хлопотала по хозяйству. Надо было доубраться, достирать, и постряпать пирогов, да еще вода кончалась. Выжав и отложив на пол тряпку, она выпрямилась и оглядела горницу. Ничего не скажешь - умела Валентина Валерьевна создать в избе тот праздничный порядок, который зимой и в будни царит в деревенских домах. Ведро прозрачной воды стоит спокойно на табуреточке, молоко - в банке у двери на холодке. Беленая с синькой печка будто светится. Особенно чисты стекла в нетолстых крашенных переплетах, с сухим мохом между рамами. В сенях штабель налимов и чиров - морозных, шершаво-седых, с раскрытыми пастями и обломанными плавниками. А хозяйка ближе к вечеру в новой фуфайке, в унтайках с бисером, в круглой высокой соболиной шапке выйдет, подметет крыльцо и положит поперек веник - для гостей.

4.

Бабы-активистки искали Деда-Мороза развозить подарки, но все деревенские мужики хитро уклонились, и припахали Славку, зятя Рудьки Подоспатого, к которому на праздники приехала младшая сестра. Славка все таскался с Рудькой по поселку с восторженно довольным видом, какой бывает у приезжего в новой нравящейся обстановке. Малый был веселый, работал помощником машиниста электровоза на участке Мариинск-Красноярск, и рассказывал, как раз они сбили коня, и не заметили, что тот повис на кулаке жесткой сцепки, а мужики со встречного тепловоза подкололи:" А вы куда коня везете?"

Славке не сиделось, он стремился то по сети, то понадобилось в Индыгино, и он попросил Гошу свозить его. Когда съехали на протоку, постучал по плечу: "Дай хоть порулить, а то от Рудьки не дождешься". Сел, поехал неумело, то слишком слабо газуя, то слишком сильно. На середине дорогу выдуло и она плитой возвышалась над протокой и Славка слетел с нее, завалив "буран". Его быстро подняли, но дорога была испорчена: появилась боковая грань, скос как на крышке гроба, по нижней кромке которого темнела прибывающая вода. "Дорогу изнахратил всю!" - весело сказал Гошка и больше руля не давал. На обратной пути еще раз выматерился, глядя на изуродованную дорогу.

В клубе Славку нарядили, вручили мешок с подарками. Возили Деда-Мороза в красном халате и отстающей вате Гошка с Рудькой. Заезжали в разные избы, везде хозяин выставлял бутылку, хозяйка закуски, дети читали стишок и Дед-Мороз бодро хвалил и вручал подарок. А хозяин наливал водки и говорил: "Ну давай, Дедка!", а бабка добавляла с дивана: "Ну и слава Богу. И дай Бог, здоровья".

Заехали к Фоме, и было забавно: вот Фома сидит, ему охота с Гошкой про тайгу поговорить, оба рады друг другу, но каждый при деле, один при семье, другой при Деде-Морозе, поэтому молчат, бычатся, и от этого обоим еще смешней.

Кто-то из ребятни закручивал фонариком кота на диване, постепенно подводил к краю, так что пьяный кот падал на пол. Хмелеющий с каждой рюмкой Дед-Мороз потел под шубой, борода висела как-то совсем отдельно, и несолидно блестели глаза из-под пышных бровей, но младшие ребятишки смотрели, притихнув и веря.

Последней была бедная избенка Витьки Прокопьева, бичеватого мужичка, работавшего в кочегарке. Ввалились. "Милости просим, проходите!"Бах! - и бутылка на столе. "Ну расскажи Деду-Морозу стихотворение!" Старший забасил: "Сказы-ка дядя, ведь недалом Москва, спаленная позалом, фланцузу отдана была"..., потом младший, потом девчонка.

- Ну, молодцы какие!

- Ну, давай, дедка, издалека ты к нам пришел, и правильно сделал! Гошка с Рудькой вышли на улицу, покурить и погреть "буран", а тут и Дед-Мороз выполз, увалили его в сани и привезли в клуб к бабам.

- А это чо такое? Чо за поклажа? - удивилась нарядная, с накрашенными до кошачьей выразительности глазами, Людка Лапченко и вытащила из мешка три забытые подарка. Оседлали "буран", понеслись, снова громко стучали, снова появилась на чистом столе бутылка и закуски, снова приветливо улыбались хозяева, снова старший читал: "Сказы-ка, дядя"... . Дед-Мороз вручил подарки. Хозяева так и ничего не сказали, не возмутились, только благодушно замахали: "Ерунда, парни! Давайте еще по стопке!"