— При помощи упрощенного взрывателя. К чеке его уже подвязана бечевка. Азаров ее в траве замаскировал. Как только стемнеет, он подтянет ее к самому бараку.

…На утренней поверке присутствует сегодня сам комендант — капитан Фогт.

— Я есть очен рад за вас, господа, — торжественно произносит он перед их идеально выровненным строем. — Господин Бубенцов все мне рассказал. Конечно, мне вас очень жалко отпускайт. Вы есть короший специалисты. Особенно мне жалостно расставайтся с господин Азаров. Он есть очен храбрый человек и короший старшина. Я такой больше не буду иметь. И это есть мой очен большой печаль. А теперь надо все дружно на работа!

— Надо, пожалуй, сделать ему подарок, — шепчет Бурсов Огинскому по дороге к минной мастерской. — У него ведь сегодня день рождения.

— Что вы имеете в виду под подарком?

— Порадуем его взрывом сразу десяти мин. Это окончательно успокоит его и вдохновит на липший тост во время вечернего пиршества.

Вот и вечер девятого августа сорок третьего года.

Старшина лагеря Азаров, как обычно, проводит вечернюю поверку в присутствии унтер-шарфюрера Шварценбаха. Для всех она, однако, полна особого значения. Это ведь их последняя поверка в спецлагере гауптштурмфюрера Фогта. Удастся побег или не удастся, но отступить от своего замысла они уже не могут. Часовые механизмы взрывателей, замурованные лейтенантом Азаровым, уже отсчитывают последние сто восемьдесят минут до того мгновения, когда сработают их боевые пружины и пошлют ударники в капсюли-детонаторы.

Все ждут теперь команды «Разойдись!». Но прежде чем она раздается, унтер-шарфюрер Шварценбах произносит:

— Подполковник Бурсов и майор Оганский, выйдите из строя! Вы пойдете со мной к капитану Фогту. Остальные могут разойтись.

— Разойдись! — зычно командует Азаров.

Бурсов незаметно подходит к майору Нефедову и взволнованно шепчет:

— Вы остаетесь за меня. Что бы с нами не произошло — все должно быть осуществлено строго по задуманному плану.

Их сразу же уводит Шварценбах, а остальные офицеры разбредаются по блокам. Нефедов лишь на несколько мгновений задерживается возле Азарова.

— Я остаюсь за Бурсова, — шепчет он. — Всем быть наготове. Вторую вышку взрывайте сразу же, как только взорвется первая, не ожидая никаких приказаний. Остальное в соответствии с выработанным планом. Познакомьте с ним свой блок.

И он уходит к себе, оставив Азарова с беспокойными мыслями о судьбе Бурсова и Огинского.

В блоке старших офицеров его сразу же обступают тесным кольцом. Сыплются тревожные вопросы:

— Зачем это их?… Что могло случиться?… Не догадались ли о нашем замысле?…

— Не думаю, чтобы могло быть что-нибудь серьезное, — успокаивает их Нефедов, хотя и у самого тревожно бьется сердце. — Во всяком случае, не похоже, чтобы догадались. Тогда бы всех нас… Но что бы там ни случилось с ними, помочь им мы, к сожалению, не можем, а замысел наш будем осуществлять строго по плану, который я вам сейчас сообщу. Таков приказ подполковника Бурсова.

…Уже одиннадцать, а о Бурсове и Огинском все еще ничего не известно. В блоке старших офицеров никто не только не спит, но и не ложится на нары. Нервы у всех напряжены до предела. Нефедов почти не отходит от двери и смотрит сквозь щель на освещенный луной лагерь.

— Черт бы побрал эту луну! Как будто нам прожекторов мало…

А прожектора, установленные по углам забора и освещающие лишь его проволоку с частым пунктиром нанизанных на нее колючек, превращают лагерную территорию в огромный ринг. Он пуст пока, но скоро произойдет на нем такой бой, от которого содрогнутся и земля и небо…

Входные ворота хотя и не освещены прожекторами, но в лунном свете Нефедов хорошо видит пулеметную площадку над ними, шагающего по ней часового в тупорогой каске и задранное в небо длинное рыльце пулемета на высокой раскоряченной треноге. Второй часовой ходит внизу, с наружной стороны, и его сутуловатый силуэт лишь изредка появляется в просвете ворот, зарешеченных колючей проволокой.

Через каждые полчаса Нефедов переговаривается с Азаровым условным стуком в стенку, за которой находится блок младших офицеров. У них по-прежнему все в порядке. Они тоже готовы и ждут лишь взрыва входных ворот, чтобы немедленно действовать.

«А что, если взрыва не будет?… — не покидает Нефедова тревожная мысль. — Что, если взорвется только эсэсовская комендатура, а взрыватель в воротах откажет?… Нет, не должно этого быть! Ну, а если?… Нужно же быть готовым и к этому. Эх, был бы тут сейчас подполковник Бурсов!..»

Но его нет, и все надо решать самому. И Нефедов решает: если спустя несколько минут после взрыва комендатуры лагерные ворота не взлетят на воздух, он подает команду Азарову — взрывать заднюю пулеметную площадку. А Нефедов с офицерами своего блока пусть сразу же атакует входные ворота.

Приняв такое решение, он сообщает его остальным офицерам и азбукой Морзе выстукивает приказ Азарову.

Но что же все-таки с Бурсовым и Огинским? Скорее всего, они приглашены на день рождения Фогта. Видно, он хочет задобрить их, чтобы завтра они не подвели его при обстреле минного поля в присутствии штандартенфюрера. Но ведь в таком случае они в офицерском помещении над комендатурой, которая вот-вот должна взлететь на воздух?

Нефедов торопливо вытирает пот, мгновенно выступивший на лбу. Времени уже без четверти двенадцать, нужно, значит, ожидать взрыва с минуты на минуту…

А Бурсов с Огинским в это время действительно сидят с эсэсовскими офицерами за столом, но не в их клубе над комендатурой, а во дворе, под акациями, — вечер ведь нестерпимо душный и пировать в закрытом помещении просто немыслимо. Гости капитана уже изрядно захмелели, и это дает возможность Бурсову и Огннскому незаметно наливать в свои рюмки вместо коньяка фруктовую воду.

У капитана сегодня кроме его сослуживцев еще один гость — штурмбанфюрер из той танковой дивизии, в которой и сам Фогт служил когда-то. На рукаве его мундира нашивка «SS Division «Totenkopf». Он прямо с фронта. Заехал к старому приятелю по пути в отпуск. Сначала хвастался своими ратными подвигами, а потом как-то вдруг скис и пьет теперь молча, с очень злым выражением лица.

Но и Бурсову с Огинским не веселее. И не столько потому, что приходится сидеть с эсэсовцами, а потому, что сидят эти эсэсовцы под акациями, метрах в ста от комендатуры, а не в клубе над комендатурой, которая должна скоро взлететь на воздух.

Пора, однако, уходить отсюда.

Бурсов уже дважды просил Фогта отпустить их — завтра ведь ответственный день, но захмелевший капитан лишь легкомысленно машет рукой:

— Я верю в завтрашний день! И никого не боюсь… Давайте выпьем за наш завтрашний успех, господа! Мы скоро дадим нашему фюреру могучее оружие против русских минных полей, на которых танковый батальон моего друга потерял так много машин…

Но тут захмелевший друг Фогта вскакивает вдруг и изо всех сил грохает кулаком по столу:

— Какое еще оружие, черт побери? Против каких полей? Нас гонят по всему фронту… Русские захватили вчера Богодухов и прорвали нашу оборону на всю оперативную глубину… Наша белгородско-харьковская группировка рассечена на две части. Мой батальон потерял почти все танки, и я не в отпуск еду, черт все побери, а на переформирование! И думать нам надо не над уничтожением русских минных полей, а над усилением своих собственных. Теперь пойдет уже не та война — будем главным образом драпать! А вы готовьтесь сматываться отсюда. Фронт уже близок!..

Он говорит, вернее, выкрикивает еще что-то, но Фогт поспешно выводит Бурсова с Огинским из-за стола и подзывает дежурного эсэсовца:

— Отведи их в лагерь! Им надо хорошенько выспаться к завтрашнему дню. Спокойной ночи, господа! Надеюсь, вы не подведете меня завтра?

А время бежит — уже около двенадцати. Скорее бы вел их этот эсэсовец в лагерь, но он не торопится. Вызывает еще кого-то и посылает вперед, а сам идет сзади. Движутся они не спеша, а время бежит!..