А граф уже кланялся церемонно, едва не касаясь рукою ступенек. Его шпага описала за спиною дугу и встала торчком, задев нос Жульену. Слуга чихнул.

   -- Прошу вас передать высокочтимому брату и кавалеру, господину гофмейстеру, что я не премину быть в ложе Гигея, в сопутствии супруги моей графини Санта-Кроче.

   И по-кошачьи гибко разогнулся, обдав Кривцова ударом молнии, сверкающим взглядом.

   -- Которую видели вы не в чемодане, а на ступеньках, забудьте про чемодан!

   Кривцов провел ладонями по лицу, точно оправляясь от мгновенного обморока.

   Граф Феникс, прищурив на бакалавра заплывшие мешками глаза, порылся в заднем кармане кафтана. Вытянул оттуда шелковый красный платок, сердоликовую печатку, золотой лорнет с обломанным ушком, пучок бечевок, сердито все вскомкал, стал снова рыться и вытянул наконец золотую тяжелую табакерку.

   -- Угощайтесь.

   -- Благодарствую, я не...

   А граф вбил уже в нос щепотку табака, сладко зажмурился, заходили черные брови -- граф шумно чихнул, обрызгав мокрыми крошками грудь.

   -- Жако, Жульен, проводите тогда молодого синьора, -- живее!

   Слуги бросились вперед.

   На крыльце носатый Жульен состроил гримасу и показал бакалавру язык.

   -- Ах, злодей, -- кинулся назад Кривцов, но дверь захлопнулась, стукнула по тулье треуголки...

   Потирая лоб, бакалавр шагал по Невской прошпективе, говорил сам с собою.

   -- Чудная красавица, Мадонна святейшая, ангел. Постой, Андрей Кривцов, да как же оно было?.. Словно бы госпожа из сундука... вышла... чепуха, дорожный сундук у лестницы стоял, а госпожа из верхнего покоя явилась... Санта-Кроче ей имя, Феличиани, Феличиани... А у меня чулки слезши.

   И зарделся от смущения и рассмеялся.

   Невский ветер, играя, подкидывал его рыжие пряди.

ГЕЛИОН, МЕЛИОН, ТЕТРАГРАМАТОН...

Что вам судьбы дряхлеющего мира?

Над вашей головой колеблется секира.

Но что ж?.. Из вас один ее увижу я.

Лермонтов

   В светлом просторе неба разлит желтоватый и грустный отсвет вечерней зари. У Тучкова моста, подле Соляных буянов, черными хлыстами застыли мачты уснувших галиотов.

   Васильевский остров пустынен. Оконницы низких домов бледно желтеют зарей. Лужа у деревянных мостков, как длинный бледный опал. Догорает заря, предвестница июньской белой ночи -- ни света, ни мглы, а сребристого полусумрака.

   Безветренный вечер. На Васильостровских линиях, за пустырями, лает цепной пес на пустое и светлое небо.

   К дому немецкого негоцианта Григора Фихтеля, что в Волховском переулке, к тем воротам на Невский берег, где не просыхает никогда грязь, -- по вечерней заре стали подходить многие люди, кто в гвардейской епанче, кто в купеческой круглой шляпе с золотым галуном округ тульи. Брались за медный молот, изображающий львиную голову, и тишина переулка оглашалась тремя глухими ударами.

   Алебардщик, заступивший на ночной караул к Тучкову мосту, каждый раз вскидывал голову:

   -- Эк их разобрало... Разумею, Фитель немецкие именины справляет, а то поминанье родителей...

   И погасла желтая заря над Невой, и побелели воды, и как бы насторожились, когда в переулок свернул с Первой линей тяжелый дормез, похожий на покойницкий катафалк. Стал, накренился.

   -- Разумею, дышлом в забор угодил: место тесное, -- пригляделся от плошкоутов алебардщик.

   Дверка дормеза бледно блеснула. У дома Фихтеля на мостки выпрыгнул плотный человек в малиновом кафтане.

   Тремя выстрелами прогремели удары молота...

   От внезапности очнулся, может быть, под периной отставной императорских коллегий экзекутор, доживающий век в переулке, -- или дебелая купеческая супруга, которой душно на ковровом сундуке в сводчатом покое за печью, -- шарахнулась к бледному окну, где несносно жужжит всю ночь муха и сыплет из клетки зерно и трепещет на жердочке взъерошенная, бессонная канарейка.

   -- Экую пальбу поднял, -- заворчал страж и потянул костлявую руку к ржавой своей алебарде, зазубренной лишь оттого, что железным ее полумесяцем кололась лучина. На этом движении страж успокоился, тем более, что дормез проплыл на господский двор...

   Не именины и не поминовение родителей справлял немецкий негоциант.

   А наказано было брату-розенкрейцеру Григору Фихтелю от самого господина Елагина приуготовить залы в доме своем и возжечь семисвечники для собрания братьев-каменщиков ложи Гигея.

   Бакалавр к собранию запоздал.

   Пронесся зайцем по чисто выметенному двору, вбежал на крыльцо.

   В сводчатом низком покое, окнами на Неву, свалены на скамьи трости, шляпы, плащи. Кривцов оправил помятые букли и опоясался белым кожаным передником, каменщицким запоном. Натянул лосиные перчатки до локтей и перекинул через грудь золоченый масонский знак -- шестиугольную звезду на голубой ленте.

   Набросив на плечи черный долгий плащ, подобный монашеской мантии, бакалавр из прихожей ступил в темное зало.

   Золоченая звезда позванивает на ходу... Слышны издали торжественные вздохи органа, грустный звон арфы. Кривцов стал на колени у высоких дверей, постучал робко.

   -- Кто там? -- позвал из тьмы голос сильный, как будто голос самой музыки.

   -- Брат-странник, -- ответил Кривцов словами масонского пароля.

   -- Многопочтенный кавалер, откуда ты пришел?

   -- Из Иерусалима.

   -- Где ты проходил?

   -- Назаретом.

   -- Кто тебя водил?

   -- Рафаил.

   -- Какого ты колена?

   -- Иудина.

   -- Іnrі! -- вскрикнули многие голоса за дверями, а один голос позвал грозно и сильно:

   -- Войди, кавалер, в братство Креста, орошенного розовой кровью.

   Звучная волна органа хлынула бакалавру в лицо. Его ослепило блистание свеч, теснота пудреных голов, сквозящих белым дымом.

   На бархатной черной завесе в глубине залы горит алым огнем Златорозовый Крест. А под ним вьется огненная надпись:

   Fraternitas Rosae Crucis.

   [Братство Розового Креста (лат.)]

   Семисвечники, окутанные черным флером, ровно пылают по четырем краям масонского ковра.

   Бакалавр сел на скамью у входа. Вдалеке, в отблесках свечей, склоняется над столом лицо великого розенкрейцера, господина Елагина.

   Кто-то мягко тронул Кривцова за локоть. Рядом с бакалавром сидит на скамье Николай Иванович Новиков, типографщик, держащий книжную свою лавку в Москве, у Воскресенских ворот. Над пристальными, добрыми глазами типографщика нависли косые мешки век. Брат Новиков всегда найдет добрую шутку для младшего брата-каменщика:

   -- Не оробел ли, душа моя? -- протянул Новиков руку. Из-под мантии мелькнул поношенный коричневый кафтан.

   Бакалавр учтиво пожал белую полную ладонь московского типографщика, высочайших степеней розенкрейцера, брата-sacerdos [жрец (лат.)], который носит в ложе великое и страшное имя Collovion.

   -- А я полагал, многопочтенный брат Collovion, что вы в Москве обретаетесь.

   -- Пребывал там, душа моя, да меня сюда вызвали: Калиостра смотреть.

   Тут ударил три раза костяной молоток, говор умолк, и все поднялись со скамей.

   Елагин стоял, оперев ладони о стол. Чуть тряслась пудреная голова великого мастера:

   -- Кавалеры и рыцари, Пеликан начертан на нашем щите, Пеликан, кормящий кровью детенышей. Вступая сюда, мы клянемся даже и тень свою посвятить ордену -- отдадимся же кровью и тенью, телом и духом Златорозовому Кресту.

   Невидимый орган прихлынул глубоким приливом, грянули колоннады металла.

   Ярко загорелся алый крест на черной завесе. Все пели, подняв к алому Кресту головы:

   Взвейтесь сердцами

   Выше всех звезд,

   Блещет пред нами