Хозе равнодушно пожал плечами. Ему известны были так же хорошо, как и старому охотнику, мстительность и коварство краснокожих апахов.

— Ты, конечно, прав, — отвечал он, — но нам все же надо решиться на что-нибудь: или оставаться здесь, или бежать.

— Если бы нас было только двое, мы, без сомнения, могли бы перебраться на ту сторону в одну минуту. И хотя семеро оставшихся в живых апахов на своих лошадях могли бы нас нагнать, но мы и вдвоем, может быть, справились бы с ними; удавались нам и не такие штуки.

— Это было бы несравненно лучше, чем оставаться здесь в осада, точно какие-нибудь лисицы, которых охотники собираются задушить дымом.

— Вполне согласен с тобой! — отвечал Розбуа с выражением, которое показывало, что он в то же время думает о чем-то другом. — Но ведь с нами Фабиан, и потом, как нам быть с несчастным раненым? Отложим нашу попытку бегства, по крайней мере, до того времени, когда месяц скроется и наступит полная темнота, — добавил старик и опустил голову на грудь.

— Пусть так, — ответил Хозе, опускаясь на землю, — но вот в чем дело: через реку перебиралось только десять индейцев, а их должно было быть двенадцать, — где же остались еще двое? Мне кажется, я не ошибусь, если скажу тебе, что Черная Птица отправил двоих за подкреплением.

— Очень возможно, — возразил Розбуа, — но теперь трудно решить, что предпринять: оставаться здесь или бежать?

Когда охотники окончили свой скромный ужин, состоявший из высушенного на солнце мяса и горсти маисовой муки, лунный свет стал заметно слабеть, тень покрыла верхушки деревьев.

Со времени последней попытки индейцев атаковать прошло уже около часа, и хотя ничто не нарушило ночной тишины, однако Хозе, сохранивший больше самообладания, нежели Розбуа, не переставал по временам прислушиваться с оттенком тревоги.

— Когда же этот проклятый месяц скроется за облаками?! — воскликнул Хозе. — Я, признаться, не совсем спокоен: мне как будто слышится плеск воды подо мной, вовсе не похожий на бурчание водоворота; буйволы в эту пору тоже не приходят пить к реке.

Произнеся это, испанец наклонился к воде, стараясь разглядеть, что происходит там, но поднимавшийся по всей реке туман застил глаза охотника непроницаемым покровом. Прохлада американских ночей, следующих за палящим зноем дня, вообще необыкновенно быстро конденсирует испарения земли и воды, из-за чего к концу ночи образуются обильные туманы.

— Ничего не видать, сплошь туман, — выговорил с сердцем Хозе.

Однако неопределенный шум, поразивший слух испанца, мало-помалу замер, в воздухе опять водворилась тишина. Через час месяц стал все более и более снижаться, звезды скатывались к середине неба и словно играли в чехарду. Защитники островка внезапно встрепенулись и с беспокойством взглянули друг на друга.

С обоих берегов разом поднялся ужасный, пронзительный и долгий вой индейцев. Когда он затих, эхо еще долго оглашало берега.

Ясно было, что об отступлении нечего и думать! Краснокожие расположились вдоль обоих берегов. Оба охотника слишком хорошо понимали это, чтобы иметь на сей счет какое-то сомнение.

— Ну, пусть теперь луна заходит) — кричал Хозе, с яростью сжимая кулаки. — Я ведь говорил, что недаром не хватило двух индейцев и что слышанный мною шум что-нибудь да значит; вот и выходит, что индейцы в это самое время переходили на другую сторону. Одному Богу известно, сколько этих собак набралось теперь вокруг нас.

— Что в том толку, — возразил печально старик, — стаи ли воронов будут терзать наши трупы или толпы индейцев, когда нас уже не будет в живых!

— Конечно, это все равно, больше или меньше наберется индейцев, да обидно, что им удастся восторжествовать над нами!

— Неужели ты намереваешься затянуть свою предсмертную песнь в подражание индейцам, которые, когда их привяжут к столбу, начинают перечислять всех пленных, с которых они содрали кожу?

— Отчего же и нет? Это очень похвальная привычка; гораздо легче бывает умереть героем, когда вспоминаешь, что прежде жил, как следует мужчине.

— Лучше подумаем о том, что нам делать, чтобы умереть, как подобает истым христианам, — отвечал Розбуа.

Раздавшиеся выстрелы, звук которых отчасти гасило расстояние, прервали беседу обоих охотников. В это самое время индейцы производили нападение на лагерь дона Эстевана. Выстрелы свидетельствовали об ожесточенной борьбе, происходившей между белыми и индейцами. Исход этой борьбы нам с вами уже ясен. Вдруг среди выстрелов на берегу, противоположном охотникам, послышался чей-то зычный голос.

— Пусть белые откроют свои уши! — послышалось с берегу.

— Это опять каналья Черная Птица! — воскликнул Хозе, узнавший тотчас голос раненого предводителя индейцев.

— Для чего нам открывать свои уши? — крикнул в ответ Хозе, говоря на диалекте, смешанном из испанских и апахских слов. — Белые смеются над угрозами Черной Птицы и пренебрегают его обещаниями.

— Хорошо! — возразил индеец. — Белые храбры, и им понадобится вся их храбрость. Белые из полудня в эту минуту сражаются с апахами, отчего же люди из полуночи не помогают им?

— Оттого, что ты, зловещая птица, торчишь здесь; оттого, что львы не охотятся вместе с шакалами! Оттого, что шакалы только воют, тогда как лев растерзывает и пожирает. Бот тебе, разбойник, ответ в настоящем индейском вкусе, — прибавил Хозе с бешенством.

— Ладно! — отвечал индейский военачальник. — Белые подражают побежденным индейцам. Но орел смеется над ругательствами насмешника, — прозвание этой птицы дано было индейцами Хозе за его наклонность к насмешкам, — подражающего всякому голосу, и орел пренебрегает объяснением с насмешником.

— С кем же он хочет говорить? — воскликнул Хозе, которого подобное сравнение не могло смягчить.

— Он намерен говорить с великанш, со своим братом, с орлом из снежных гор, который не старается передразнивать других птиц.

— Что тебе надо от меня? — послышался голос старого охотника.

— Индейцу хочется послушать, как великан будет просить у него пощады, — отвечал индейский предводитель.

— Да, я имею просьбу к тебе, — возразил Розбуа.

— Я слушаю, — отвечал индеец.

— Если ты поклянешься честью воина и прахом твоих предков, что пощадишь жизнь троих моих спутников, я приду к тебе один и без оружия и принесу кожу с моего черепа. Это доставит ему радость, — присовокупил тихо бедный Розбуа.

— Ты что, с ума сошел, что ли? — воскликнул Хозе, вскакивая, подобно раненому тигру.

Фабиан метнулся к старику.

— При первом вашем движении, чтобы перейти к индейцам, я убью себя, — произнес юноша с жаром.

Розбуа вздохнул и улыбнулся.

Между тем предводитель апахов не спешил отвечать на последние слова Розбуа, вероятно соображая, как быть; наконец опять раздался его голос:

— Черная Птица требует, чтобы белый воин севера просил о своей жизни, а белый воин севера просит о своей смерти. Мы можем понять друг друга. Вот моя воля: пусть воин севера покинет своих товарищей, и тоща я поклянусь ему честью воина и прахом моих предков, что против нет ничего не будет сделано, но против нет одного; прочие же трое должны умереть.

Розбуа счел недостойным отвечать на это предложение, так как оно было еще постыднее первого предложения Черной Птицы, состоявшего, как, верно, помнит читатель, в том, чтобы трое охотников соединились вместе для общих действий против мексиканцев.

Напрасно прождав некоторое время и не получив ответа от старого канадца, апахский предводитель продолжал:

— Пусть теперь белые в последний раз до наступления их смертного часа, услышат голос индейского предводителя. Воины мои окружили островок и реку с четырех сторон. Индейская кровь пролита, и кровь эта требует мщения! Пусть теперь прольется кровь белых. Но индеец не хочет видеть этой крови, пока она разгорячена волнением битвы; он ее хочет узреть тоща, когда она начнет стыть от ужаса и охладеет от голода. Он захватит белых живыми; когда он будет держать их в своих когтях, не как воинов, а как голодных собак, готовых грызться между собою из-за голой кости, тогда индеец увидит, что находится во чреве людей, превратившихся в зверей от страха и лишений. Индеец сделает себе из их кожи седла и повесит их черепа себе на стремена и на спину лошади, как трофеи. Мои воины будут стеречь остров четырнадцать дней и, если нужно, столько же ночей, чтобы захватить белых людей.