Глава 4

Сознание возвращалось урывками. Я понимала только, что место, где я нахожусь, мне не знакомо. Возле меня появились люди. То я видела старую женщину в платке, неподвижно сидящую возле меня и внимательно всматривающуюся в мое лицо. То девушка поила меня чем-то, а жидкость полилась за ухо.

Мою голову все время трогали и гладили. А я засыпала и просыпалась то ночью, то днем и все время возле меня кто-нибудь был. Они молча подавали мне питье и его вкус я постепенно стала ощущать. Компот и отвар трав, бульон из курицы, а потом полужидкая кашица из мяса и овощей потихоньку возвращали меня к жизни.

Скоро появились силы на то, чтобы кушать сидя, а потом и чтобы самостоятельно сползать на горшок. Каждый день меня клали поперек кровати, уложив затылком на табурет, и мыли голову, втирая в нее какие-то пахучие штуки. Запах был очень приятным, травяным и свежим. Смывали и снова что-то втирали… вода журчала и падала в корыто. Потом волосы сушили и очень долго расчесывали, пока я не засыпала.

Женщины всегда молчали, и в этом молчании было что-то угрожающее, словно меня готовили к казни. Скоро я стала узнавать их, даже попыталась приветливо улыбнуться, поблагодарить, заговорить. Ответом было напряженное молчание, они отворачивались и отходили. Ну, что же, не хотите — не буду. И я так же молчаливо выполняла их безмолвные требования, ведь пока ничего плохого мне не делали.

Со временем сил прибавилось настолько, что я уже вставала и ходила по комнате. Попытки выйти за дверь пресекались. В этой комнате я спала, кушала, лечилась, мылась, ходила на горшок. Можно было подходить к окну, и я простаивала возле него почти все свое свободное время.

Окно выходило на задворки и сараи, но там тоже кипела жизнь — ходили и бегали люди, мужчины проводили лошадей и играли дети. Провозили на телегах мешки, бочки и ящики, выгружали их и заносили в сараи. Одежда на людях не была бедной или оборванной и походила на ту, что я нашла в сундуке в доме Хранителей.

Мужчины и женщины не выглядели расстроенными или опечаленными тяжелым трудом. Они делали свою работу, разговаривая между собой, иногда пересмеиваясь. Слов я не слышала — стекло отсекало звуки. По тому, что все мужчины были волосаты и бородаты, я сразу поняла, что осталась в чужом мире. Значит, еще предстоит искать способ вернуться, а пока нужно выздоравливать.

Очень напрягало то, что со мной принципиально не разговаривали, не показывали своего отношения, не выпускали наружу. Они обращались со мной, как с неодушевленным предметом, не желали видеть во мне личность, но в то же время добросовестно обеспечивали всем необходимым и продолжали обихаживать и лечить.

Не знаю, сколько времени я провела безвылазно в этой комнате — две недели, три, месяц? За это время я поправилась, кости больше не выпирали углами, вернулся хороший аппетит, а с ним и округлости, присущие женскому телу. А главное — отрасли волосы. Опять я была обладательницей косы, достающей до поясницы, но ухаживать за ней мне не приходилось. Все так же каждый день мне мыли голову и вычесывали волосы, и я была совсем не против этого.

Как-то раз я более настойчиво попыталась пройти через дверь в соседнее помещение, но едва ее открыла, мужчина, находившийся за дверью, развернул и втолкнул меня обратно. Не грубо, но и не бережно. Так я окончательно поняла, что являюсь пленницей. При мне мои тюремщики между собой тоже не общались, и я даже не могла понять, на каком языке здесь разговаривают.

Иногда мелькала шальная мысль взять табурет и раздолбать к чертям окно, заорать не своим голосом — хоть что-то предпринять, чтобы разрешить ситуацию. Но то, что я только недавно вернулась к жизни, заставляло меня бережно относиться к ней, ценить и бояться того, что все может повернуться не самым лучшим для меня образом. Рассержу их, а они вдруг выведут меня и устроят образцово-показательную казнь, чтобы другие были послушнее? Куда я попала? Мне нужно было больше информации.

Раз в неделю мне выдавали свежую рубашку, и это была вся моя одежда. Очевидно, из-за стресса не приходили праздничные женские дни, которые раньше посещали меня исправно. Это не волновало — проблемой меньше, подумаешь.

В один из дней ко мне в комнату вошла знакомая уже пожилая женщина. Улыбаясь, что уже само по себе было странным, она подошла и, размахнувшись, больно ударила меня по щеке. Просто так, ничего не говоря, ни за что. Меня мотнуло в сторону, а потом мозг взорвался. Швырнув тетку в сторону, я кинулась к двери и распахнула ее настежь. За дверью никто не стоял, и это тоже было странно, но думать об этом мне было некогда — я неслась по коридору и лестнице на выход. Бешенство застилало глаза туманом. Суки, твари, да что же это такое? За что?

Дверь на улицу оказалась не запертой, и я выскочила во двор, да так и застыла в шоке: двор был буквально забит бородатыми и волосатыми мужиками в воинских доспехах и нарядной одежде. Они расхаживали, сидели на скамьях под большим навесом, стояли группами, разговаривая и смеясь. Меня увидели и постепенно звуки стали стихать. Я потерянно обводила глазами толпу, и вдруг от одной из групп раздался полный бешенства рык:

— Убрать!

Я посмотрела на кричавшего и обмерла — на меня глядел мой пациент, злющий до изумления…

Сказать или сделать я ничего не успела, только воздух в себя втянула, как меня подхватили под руки двое мужчин и затащили обратно в дверь, из которой я только что выскочила. Подняли почти на весу по лестнице и втолкнули в мою комнату. Я потрясенно огляделась — никого. Упала на кровать и загнанно задышала, глубоко хватая ртом воздух. Ах, ты ж гад! Так вот где я! Тварь неблагодарная, гад ползучий, нет, ну надо же! Собака бешеная! А я пела им тут, старалась, как последняя дура. Сотрудничала!!!

Уставившись в потолок, попыталась осознать…мысли путались. Вскочила и сделала то, что хотела сделать давно — схватив табурет, швырнула его в окно. Следом полетели ночной горшок и кувшин. Чашку швырнула уже об стену и потерянно оглянулась вокруг. Нет, это немыслимо, невыносимо просто!

И опять рванула к двери. Высказать все этому гаду, разодрать морду его гадскую! Дверь оказалась запертой и даже не дрогнула. Возле нее я и просидела в ступоре до вечера. Чего я только не передумала! Каких только версий не строила! Просто не верилось… Должна же быть у него хоть какая-то совесть, как же так?

А ночью ко мне в комнату зашел сам князь. Я не спала и сразу болванчиком села на кровати, кутаясь поверх рубахи в простынь, а он поставил на пол табурет, который принес с собой, и уселся на него. Мы молча смотрели друг на друга. И опять страшно было заговорить первой. Он почему-то горько усмехнулся и спросил:

— И что это было?

Я возмущенно вдохнула и …выдохнула. Молча смотрела на человека без чести и совести, что я могла сказать ему, предъявить претензии? А толку? Он что, не знал, что делал?

— Это значит, что ты уже готова встретиться со мной и поговорить?

Он ждал ответа, а я ничего не понимала, совсем ничего. О чем он говорит, что имеет в виду? Поэтому просто молчала, затаив дыхание и вытаращив на него глаза. Ждала…

— Ты опозорилась сама и опозорила меня. Зачем ты это сделала? Чего ты хотела? Что было не так? Почему ты просто не позвала меня, если тебе что-нибудь понадобилось? У меня важные гости, бывшие враги и я надеюсь — будущие друзья. Очень важная встреча… Ты выскочила без одежды…

Я дернулась сказать, что это было не совсем так, и на мне была рубашка.

— Без одежды, — процедил князь, — без паволоки, босая… Тебя видели все, все… Я растерялся, сказал, что служанка повредилась умом. Ты своей выходкой перечеркнула все, о чем я мечтал! Я берег тебя, выполнял все твои желания, я ждал, как дурак, когда же ты захочешь увидеться со мной? Боялся испугать тебя своей настойчивостью, терпел, хотя ноги сами несли меня сюда. Сколько раз я стоял под твоей дверью, упершись в нее головой и сцепив зубы!

Ты не хотела меня видеть — твое право, Хранительница. Я ждал, посылал подарки, думал — понравится, а ты молчала. Я отослал по домам всех своих женщин, я думал только о тебе, а ты не стала даже говорить со мной, хотя уже совсем здорова.