Итак, господствовавшими и наиболее расхожими оценками (в официальной литературе и позиции прежних руководящих деятелей партии и государства) советско-германских договоров являются следующие:

1) они были суровой необходимостью, поскольку альтернативы Советский Союз не имел;

2) правительство СССР пошло на эти вынужденные шаги лишь после того, как полностью выяснилось нежелание Англии и Франции заключить совместное соглашение с советским государством о борьбе против гитлеровской агрессии;

3) в сложившейся обстановке такое решение было единственно правильным и дальновидным, поскольку пакт Риббентропа-Молотова (как обычно называют советско-германский договор о ненападении) и другие соглашения с Германией сорвали замыслы империалистической реакции, стремившейся накануне войны создать единый антисоветский фронт;

4) в результате подписания двухсторонних соглашений СССР выиграл почти два драгоценных года для укрепления обороны страны перед началом серьезных испытаний;

5) аморальность этих сделок можно не брать в расчет, поскольку, мол, между двумя мировыми войнами силовое решение международных проблем все еще считалось «законным» политическим инструментом;

6) советско-германские договоры не повлияли на сроки нападения Германии на Польшу, поскольку план «Вайс» был, дескать, разработан гитлеровским генштабом задолго (подписан Гитлером 11 апреля 1939 года) до возникновения тесных контактов СССР с Германией.

Не выходя на другие оценки и интерпретации советско-германского пакта, попытаемся в самом общем виде взглянуть на устоявшиеся в советской историографии и политическом лексиконе постулаты. Начнем, как нам кажется, с главного в перечисленном ряду тезиса; была ли в ту пору альтернатива у советской стороны, или же ее не было. По нашему глубокому убеждению, при всей сложности системы политических координат такая альтернатива все же была. И надо в данном случае быть честным и перед историей, и перед самими собой. Есть смысл отталкиваться в данных рассуждениях хотя бы от того, что если мы признали, что Сталин и установленный им авторитарный режим буквально по всем важнейшим позициям извратил, отступил от четко начертанного плана построения социализма, без суда и следствия уничтожил миллионы лучших своих сограждан (история Отечества никогда не знала такого массового злодейства и повального геноцида), то почему-то в вопросах внешней политики, где основателем партии большевиков не было оставлено четких и детальных ориентиров, непревзойденному тирану советской эпохи историки и политики должны отказывать в серьезнейших ошибках и просчетах, наделяя его несуществующим качеством ясновидящего.

Рассуждая о наличии или отсутствии альтернативных решений летом 1939 года, историки и политики почему-то все время делают акцент на посылке: «У СССР не было иного выхода». Спрашивается: у кого не было выхода – народа, правящей партии, правительства? А ведь кто их спрашивал, кто с ними советовался, с кем обсуждались, взвешивались принимаемые решения? В стране к 1939 году окончательно сложилось единовластие, абсолютная диктатура Сталина. «Хозяин» подмял под себя всех и вся, ни у кого ничего не спрашивал, ни с кем ни о чем нс советовался. Да и советчиков-то толковых, между прочим, не было. Как сейчас хорошо известно, лучшие кадры политических, военных и дипломатических деятелей к этому времени были в массе своей уничтожены или отстранены от дела. Уцелевшие же томились в бериевских концлагерях. Растоптав путем интриг, коварства и болезненной подозрительности своих политических оппонентов, Сталин в глазах занявших их место (выдвинутых, как правило, самим «хозяином») невежд и некомпетентных посредственностей стал непререкаемым кумиром, олицетворением непревзойденной мудрости, способным видеть и решать только правильно, предсказывать только безошибочно, действовать наверняка, в том числе и при определении долговременной внешней политики. Надо не забывать, что в шагах и действиях «отца народов» и у его ближайших приспешников в большинстве случаев верх брали не осмотрительность и всесторонняя взвешенность, а успокоительная самоуверенность, прямолинейность, примитивизм, грубость, нередко перемежевываемые с силовыми приемами, стремлением обхитрить, переиграть своего оппонента или партнера. Клевреты «хозяина» умело поставляли ему на стол только то, что персонально он хотел, притом всегда в нужной упаковке Иная точка зрения, отличная от сталинской, в рассматриваемое время уже не имела и не могла иметь место. И потому совершенно неудивительно, что при выработке такого серьезнейшего документа, как советско-германский пакт о ненападении, не учитывался ни конституционно-правовой механизм, ни мнение военных, ни солидных ученых и аналитиков. А ведь речь шла о будущем огромной страны. Теперь уже хорошо известно, что все документы готовились в строжайшей тайне, исключительно узким кругом лиц. Даже большинство членов Политбюро ВКП(б), как свидетельствует об этом в своих мемуарах Н. С Хрущев, не знало о готовившемся договоре и его содержании. Увлекаясь обвинениями по адресу руководства Англии и Франции в их нерешительности, медлительности и непоследовательности в процессе тройственных контактов и переговоров в 1939 году, мы забываем предъявлять справедливый счет грубым ошибкам и промахам сталинского политического истеблишмента (прежде всего Молотову, Ворошилову, Жданову, Кагановичу, Маленкову, Мехлису), который тоже тогда вел «двойную бухгалтерию» в отношении предполагаемых союзников на случай германской агрессии. В качестве иллюстрации приведем лишь некоторые штрихи предыстории заключения пакта Молотова-Риббентропа.

В первый день 1939 года на новогоднем приеме в рейхсканцелярии Гитлер, обходя дипломатический корпус, неожиданно для всех остановился перед советским поверенным в делах СССР в Германии А. Ф. Мерекаловым и долго, чуть ли не полчаса, демонстративно любезно и учтиво беседовал с ним. Эго, разумеется, незамедлительно стало сенсацией для мировой прессы. И хотя в советской печати об этом было сообщено лишь в конце февраля, когда в журнале «Большевик» появилась статья замнаркома иностранных дел В.П.Потемкина (за подписью В.Гальянова) о международном положении, тем не менее, временно поверенный в делах СССР в Германии А.Ф.Мерекалов, посетив германское МИД, высказал пожелание советской стороны начать новую эру в германо-советских экономических отношениях. 10 марта 1939 года Сталин в своей речи на XVIII съезде партии острие сарказма и едкой иронии направляет не против будущего своего противника, а против Англии и Франции. Европейские политические деятели, Европа в целом, с нетерпением ожидавшие выступления советского руководителя, не только не освободились от ощущения неясности и недоверия к порядочности сталинской политики (уж слишком велик был у всех шок от сталинских «чисток», массовых репрессий и множества концлагерей внутри страны, от ужасающего для Запада облика построенного социализма), но в еще большей степени насторожились, засомневались в целесообразности быстрого поворота своей политики на сближение с Кремлем: наблюдавшиеся до того несговорчивость и колебания продолжали иметь место и дальше. Шаткое взаимопонимание между Лондоном, Парижем и Москвой не получило импульса для своего укрепления. В этой связи «Нью-Йорк Таймс» 12 марта недвусмысленно пророчествовала, что выступление на съезде Сталина следует понимать как жест примирения с Германией и одновременно, как серьезное предупреждение Западу. Газета вопрошала, «Означают ли слова Сталина, что следует ожидать улучшения отношений России с Германией? И вообще, что стоит за ними?»

Трезво мысливший посол США в Брюсселе Дж. Девис (до лета 1938 года он был аккредитован в Москве и потому продолжал пристально следить за событиями в СССР) усматривал в речи Сталина объективно существующую опасность в том, что Советский Союз больше не доверяет Франции и Англии, которые привыкли «загребать жар чужими руками». Девис обоснованно делал вывод, что если западные державы не будут соблюдать политическую осмотрительность и дальновидность, то они сами непременно «толкнут Сталина в объятия Гитлера».