-- Где же он? подавай скорее!

   Принесли громадный ящик и вынули заморский гостинец. Установили инструмент на землю, смотрят, -- наверху стрелка вертится, бегает, а что она обозначает, как управлять инструментом, никто не может объяснить любопытствующему Петру.

   -- Князь Яков Федорович, как же мерить? -- спрашивает Петр в волнении.

   -- А я почем знаю, -- отвечает тот, равнодушно поглаживая бороду. -- Ты велел купить, ну вот я и купил, а как прилаживать инструмент, именуемый астролябией, почем мне знать?

   Царь, в отчаянии, зовет доктора-немца, просит его пособить горю, но и тот отказывается лично дать необходимые указания; но зато у доктора в "Немецкой слободе" есть знакомые мастера-иностранцы, которым, вероятно, приходилось иметь дело с астролябией. Сказано -- сделано, и на другой день перед Петром явился обыватель слободы, образованный голландский купец, Петр-Франц Тиммерман.

   Взглянул Тиммерман на астролябию и объявил, что может научить, как ею пользоваться; он смерил взятое для примера расстояние, сделал на бумаге выкладку и сказал, на сколько сажень отстоит указанное место. Проверили его выкладку шагами, -- счет оказался верен.

   -- Научи меня мерить и считать, -- молит Петр Тиммермана.

   -- Вдруг нельзя, -- для этого знать нужно арифметику, геометрию...

   -- Так научи меня арифметике и геометрии.

   Тиммерман согласился, и царь Московский сделался, с того времени, самым ревностным его учеником, просиживая дни и ночи над тетрадями, испещряя страницу за страницею своим неровным, неуклюжим почерком. Вереницы цифр, задач, формул мелькали перед его взорами, увлекая его все дальше и дальше в глубь науки и раскрывая перед любознательным царем прелести истинных знаний, которых он был лишен в ранней юности.

   До нас дошли учебные тетради Петра, по которым он обучался у Тиммермана математике. Державный ученик, выслушав от наставника первые четыре правила арифметики, под названиями мало понятными для русского человека (напр., адицио, субстракцио, мултипликацио, дивизио), тотчас же сообразил, в чем суть дела: он сам своею рукою безошибочно и отчетливо изложил все четыре правила, пояснив их примерами, привел способы проверки, разобрал путаницу с онами или нулями, без труда понял именованные числа и перешел к высшим частям математики; скоро достиг до многосложной теории астролябии; в нескольких словах показал, как можно ею "собрать" или измерить поле, изучил подробности сооружения крепостей, затвердил все иностранные термины фортификации, вычислил размеры орудий и определил, при каких условиях, в каком расстоянии может пасть на данную точку бомба.

   Вот, например, отрывок из учебной тетради, где Петр набрасывал правила по артиллерии.

Градусы которые в низу.

   Когда стрелять, отведать перса так: сколько положишь пороху записать, так же, на скольких градусах мартир поставишь записать же, потом смерить сколь далече бомба (на опыту) пала. Потом когда хочешь на уреченное место стрелять, тогда взяв дистанцию, потом взять циркулем на таблице те градусы, которые при опыте на квадранте были, и тою мерою искать на таблице (с правой стороны) того числа сколько (на опыте) далече бомба легла, и когда найдешь, тогда по той линии искать той долины, куда бросать хочешь, и взять ту меру поставить на градусы, и сколько укажешь, столько и на квадранте ставь. Порох числом и силою б был ровен, каков был и при опыте.

   Тиммерман сделался с того времени неразлучным спутником и собеседником Петра: с ним царь охотнее всего проводил время, и он же еще теснее сблизил государя с жителями и нравами "Немецкой слободы". Здесь, в этой слободе, раскрывались перед пятнадцатилетним царем, полным энергии и жажды жизни, мало-помалу не только необъятные горизонты знаний и просвещения, но тут же находил он полную волю-волюшку, широкий простор своим рвущимся наружу богатырским силам, которым тесно и не по нутру было под строгим присмотром благочестивой матушки, в кругу скучных родных и в душных палатах царских дворцов. Нет, не сюда тянуло его, не здесь лежало его сердце! И он, при всяком удобном случае, спешил скорее вон из материнского дома на свободную пирушку приятелей-немцев, где в облаках табачного дыма под звуки веселой музыки, за стаканом доброго заморского вина, можно было вести весело беседы, поболтать о политике, о делах управления, о жизни за границею, о новостях дня. Здесь герой-богатырь, нарушая скучные дедовские обычаи и заветы русской седой старины, отводил душу нараспашку, веселился до утренней зари в кругу молодежи, среди бойких и словоохотливых немок, старательно завлекавших молодого царя в танцы, в замысловатые игры и непринужденные разговоры. Сюда же, за ним вослед, спешили и его сослуживцы по Преображенскому полку, которым нельзя было отставать от царственного бомбардира, подававшего им пример не только одного упорного труда, но и шумного веселья.

   Таким образом, если "Немецкая слобода" оказала громадные услуги умственному развитию Петра, то вместе с тем она внесла и некоторую порчу его нрава, слишком рано приучив сына Натальи Кирилловны к излишествам, которым он остался не чужд в дальнейшей своей жизни и которые несомненно значительно содействовали ослаблению его богатырского здоровья и сокращению дней его жизни. Наталья Кирилловна с грустью смотрела на сына, но оказать какое-нибудь серьезное влияние на него она не могла: орел уже почувствовал крепость своих крыл, и не ей слабыми женскими силами и узким кругом древнерусских интересов было удержать его мощный полет.

   А молодому орлу теперь становилось тесно даже на берегу Яузы, даже в "Немецкой слободе". Его потянуло дальше, к тем неведомым еще удовольствиям и забавам, в которых опять-таки со временем суждено было России найти великие сокровища, предназначено было извлечь из них неоценимые богатства.

IX.

   Гуляя однажды со своим новым другом, Тиммерманом, в селе Измайлове по лесному двору, Петр случайно спросил проводников, указывая на старый амбар, стоявший в стороне:

   -- Что это за строение?

   -- Кладовая, -- последовал ответ, -- там сложен всякий хлам, оставшийся после жившего здесь некогда Никиты Ивановича Романова.

   -- Отоприте ворота.

   Приказание было немедленно исполнено, и перед взорами царя предстала куча мусора, в котором, однако, он заметил нечто, остановившее его внимание.

   -- Что это такое?

   -- Это, по всей видимости, английский бот, -- спешит определить привычным и бывалым глазом голландец Тиммерман.

   -- Куда он пригоживается? Чем он лучше наших гребных судов?

   -- Он ходит на парусах не только по ветру, но и против ветра.

   -- Как против ветра? Может ли это быть?

   -- Верно так.

   -- Ну, так поедем.

   -- Нельзя: он поврежден, -- ответил Тиммерман, осмотрев бот во всех сторон, -- его надо прежде починить, умеючи, поставить мачту, натянуть паруса...

   -- Нет ли такого человека, который умел бы все это сделать и показать ход?

   -- Есть.

   -- Кто такой?

   -- Голландец Карштен Брант, живущий в "Немецкой слободе".

   -- Приведи его ко мне.

   На следующее утро Брант уже стоял перед нетерпеливым Петром, дававшим ему поручение как можно скорее исправить найденное сокровище. Для Бранта это поручение было пустым делом: он происходил из тех иностранцев, которые были вызваны еще царем Алексеем Михайловичем, сделавшим первую попытку в России создать парусный флот и приказавшим соорудить морские суда на Каспийском море. Но из этой попытки тогда ничего не вышло: первый выстроенный ими корабль, "Орел", был сожжен Стенькой Разиным, после чего Брант вернулся в Москву, поселился здесь в "Немецкой слободе" и начал промышлять столярной работою. И вот теперь, через двадцать с лишком лет, знания и искусство старика-голландца вновь пригодились, и ему суждено было стать созидателем нынешнего русского флота, имеющего своим прародителем таким образом починенного и воскрешенного Брантом к жизни "ботика Петра Великого", бережно хранящегося и поныне на Петербургской Стороне, в Домике Петра Великого.