Шёл сто двадцать первый год новейшей эры. Ничего такого особого сто двадцать лет назад не произошло. Просто люди устали от сосуществовавших различных летоисчислений и необходимости каждый раз пересчитывать где какой год от какого события. И решили начать с нуля, а эру назвать новейшей.

С того нулевого года прошло много лет и совершилось множество событий. Важных и даже важнейших для участников и малозначащих и даже ничтожных для свидетелей. Одним из таких событий была война.

Война началась так давно, что выросло и отвоевало несколько поколений. Теперь она казалась привычной и даже не особо опасной или тяжёлой. Человек ведь привыкает ко всему, на то он и человек. Выживет там, где любая скотина сдохнет или взбунтуется.

И вдруг война кончилась. Как кончается всё, и хорошее, и плохое.

Закончилась война, как и полагается: блистательной победой одних и безоговорочной капитуляцией других. Началась новая жизнь. Новая жизнь оказалась сразу и хуже, и лучше прежней, потому что была другой. Но люди оставались теми же, и многие упрямо пытались жить по-прежнему, не считаясь с переменами, но были и те, кто считал выгоднее приспособиться, а не спорить.

Конечно, жизнь изменилась. Но для них не настолько, чтобы они растерялись и не знали, что делать. Как что? Приспосабливаться, вот что. К войне приспособились, значит, и к миру приспособится. Каждый по-своему, конечно.

Первая весна свободы была холодной и дождливой. Толпы бывших рабов и бывших рабовладельцев брели по разбитым дорогам, грелись у костров, дрались, а то и убивали друг друга в коротких ожесточенных схватках, и снова разбредались в поисках еды и тепла.

Каждый опасался всех. Ватагой или семьёй, конечно, сподручнее отбиваться, но одному легче прокормиться, ни с кем не делясь.

Его разбудила боль. Видимо, в тесной куче тел кто-то задел рану на щеке. Или плечо. Он невольно дёрнулся, тревожа соседей, и все зашевелились, задвигались. Кто-то надсадно закашлялся, несколько голосов ответили руганью. Эркин осторожно поднял голову: небо заметно посветлело, звезды уже не различались, или это у него с глазами что-то? Глаз тоже болит. Он хотел поднять руку, пощупать голову, но боль в плече снова отбросила его в беспамятство.

Когда он пришёл в себя, было уже совсем светло, и вокруг клетки, как и вчера, толпились зеваки. Хохотали, показывали пальцами, тыкали палками. И опять было негде укрыться. Они сгрудились в центре клетки и так стояли, цепляясь друг за друга.

— Оклемался? — шёпотом спросил его высокий негр в залитой кровью рубашке.

Эркин понял, что это он держал его, не давая упасть к решётке, под палки, и благодарно кивнул.

— Держись ты за меня теперь. Отдохни.

Негр молча мотнул головой. Но Эркин уже твёрдо стоял на ногах и сам обхватил привалившегося к нему слева и оседавшего на землю парня. Парень уткнулся лбом в его плечо и тяжело со всхлипом стонал. Так, сцепившись воедино, поддерживая друг друга, они сгрудились в центре клетки, спиной к решётке, не отвечая, даже не оборачиваясь на издевательские выкрики. Вчера они пытались ещё что-то сказать, объяснить, просили воды… И получили. Им показали банку и предложили подойти, дескать, между прутьями банка не проходит. Один подошёл, и ему плеснули в лицо кислотой. Вон он стоит, вернее, его держат, голова обмотана какими-то тряпками.

— Джен, Джен! Ты только посмотри на них! — пронзительно верещал высокий женский голос.

Эркин вздрогнул: и через столько лет он не мог спокойно слышать это имя. Он медленно повернул голову и нашёл взглядом крикуху. Маленькая, толстая, с прилипшими ко лбу кудряшками, она подпрыгивала, пытаясь дотянуться до них зажатой в пухлом кулачке палкой, не ударить, так ткнуть. А кого она звала? Так же медленно Эркин вёл глазами по толпе. И нашёл её, не поверил себе и снова посмотрел. Да, это она, это её лицо Она только похудела, и глаза как будто потемнели… Эркин резко отвернулся. Нет, он не видел её, не было её здесь. То, единственное, что было у него в жизни, он не отдаст, никому, и ей тоже.

Он не видел, как она резко оттолкнула от себя решётку и стала выбираться из толпы. Он не видел, что она узнала его.

День тянулся бесконечно долго и оставался серым и холодным. Начинался и переставал дождь. Они падали от голода и усталости и вставали под ударами.

Казалось, весь этот проклятый город собрался у клетки, бросая в них камнями и грязью, обливая руганью и нечистотами из заботливо принесённых вёдер.

Эркин уже плохо сознавал окружающее, от голода кружилась голова, от кашля болела грудь, да ещё плечо… и щека… холодный порывистый ветер выдувал из мокрой куртки остатки тепла. Лечь бы, и чтоб уже ничего не чувствовать, ничего. Тупое рабское оцепенение. И единственное, на что их хватало, это не расцеплять рук, держаться друг за друга.

Темнело, и толпа расходилась.

— Холодно им, — не зло, даже сочувственно сказал кто-то.

— Завтра погреем, — сразу ответили ему, и толпа радостно загоготала, засвистела.

Расходились, договариваясь о времени, о бензине…

Наконец, ушли все.

Женя боялась, что оставят охрану, и пошла не сразу. Долго стояла в тени домов, разглядывая клетку на холме. Тёмная бесформенная куча на полу клетки — люди. Охраны нет. Она переложила отвёртку и пузырёк с маслом в карман пальто — хорошо, что она всегда заботилась о «малом ремонтном наборе» для машинки, и никого не пришлось ни о чём просить — повесила сумочку через плечо и сдвинула её на спину, чтобы не мешала. Луна едва просвечивает, как раз как нужно. Пора. А если охрана не у клетки, а внизу, и прячется в тени, как она сейчас… Тогда, подойдя к клетке, она окажется на виду. Ну что ж, если окликнут — она что-нибудь придумает. Вряд ли сразу начнут стрелять.

Подойдя к клетке, она оглянулась. Далёкие редкие огоньки города — не страшно, оттуда не разглядят, а вблизи… никого нет. И дома рядом давно брошены.

Ещё днём она обратила внимание на новенький блестящий замок на двери клетки и сейчас даже не пыталась что-то с ним сделать. Надо найти петли и снять их, открыть дверь, не трогая замка. Она приготовила перчатки, но сразу поняла, что работать придётся голыми руками. Женя осторожно прощупывала прутья. Если дверь задвижная — тогда конец, тогда без ключа не получится.

Её осторожная возня всё-таки разбудила кого-то. Над бесформенной кучей тел приподнялась лохматая голова, и в свете луны блеснули глаза. Женя уловила этот блеск и приложила палец к губам. Голова качнулась в ответ.

Слава богу! — дверь на петлях. Три петли: верхняя, нижняя и посередине, — шершавые от ржавчины, на винтах под плоскую отвёртку. Это удачно, гранёной отвёртки у нее нет. Женя начала с нижней петли. Первый же винт вышел неожиданно легко, и Женя чуть не выронила его. И второй вышел, вернее, обломился у самой шляпки. А с третьим… Женя даже начала побаиваться, хватит ли ей масла: чуть не полпузырька ушло.

Спрятав винты в карман, Женя с трудом выпрямилась и с минуту стояла, держась за решётку: почему-то закружилась голова. Переждав головокружение, она взялась было за среднюю петлю, но тут же передумала. Пока у неё есть силы, надо сделать верхнюю. Это будет трудно.

Это и было трудно. Это было так трудно, что она даже не замечала, что кучи тел на земле уже нет, а есть плотная молчащая толпа у решётки.

Вот и третий винт упал в ее ладонь. Женя опустила затёкшие руки и увидела их. Тёмные пятна лиц с блестящими глазами. Услышала их тяжёлое дыхание. На секунду шевельнулся страх. Все эти россказни… И Эркин…

— Эркин, — тихо, словно про себя, позвала она.

Толпа качнулась от её голоса и снова замерла. Женя опустила глаза. Она не может уйти, не сделав… Она же слышала, как договаривались. Договаривались идти жечь. Сжечь людей. Вот этих, что молча следят за ней.