— Ну вот. Давай, повернись, я спину протру.

Он, кряхтя, с её помощью повернулся. Спина тоже вся в ссадинах, синяках. Как же его избили эти сволочи.

— Ну, вот и всё.

Она выпрямилась, откинула тыльной стороной ладони выбившиеся волосы.

— А теперь я бельё сменю. Дойдёшь сам?

Он кивнул и медленно, осторожно встал.

Женя проводила его тревожным взглядом. Но вроде он падать не собирался. И она занялась постелью. Содрала и бросила на пол сырую простыню. Перину можно просто перевернуть сухой стороной вверх, подушку лучше просушить, и одеяло тоже…

Когда он вернулся, у неё уже всё было готово. Он, как и раньше, сел на кровать, поднял на неё глаза.

— Постой, — спохватилась Женя, — я тебе голову вытру.

И когда она вытирала ему голову, чтоб хоть так подсушить мокрые волосы, он поймал левой рукой край полотенца, пытаясь протереть лицо.

— Осторожней, — предостерегла Женя, — щёку я сейчас посмотрю.

И только тут поняла, что голова и лицо у него мокрые не от пота. Вот почему он так долго возился на кухне. Это он рукомойник нашёл и умылся.

— Ну, ложись.

Он лёг, она укрыла его, осмотрела. Так, пластырь то ли отвалился, то ли он, умываясь, содрал его. Но корка, вроде бы, крепкая, держит края. Можно и не стягивать. Она поправила одеяло, собираясь отойти, но его голос остановил её.

— Женя…

— Что?

Он несколько раз быстро вздохнул, будто набираясь смелости.

— Что? — повторила Женя.

— Я есть хочу. Если можно… дай… чего-нибудь…

— Сейчас, — счастливо улыбнулась Женя, — сейчас поешь.

Эркин ждал, пока она всё приготовит, лежал молча, полуприкрыв глаза, но вздрагивал при каждом шорохе и рывком приподнялся ей навстречу, когда она присела на край кровати с тарелкой и кружкой в руках.

Женя опять дала ему горячего молока с мёдом и немного хлеба с маслом. Ей было страшно, что после такой голодовки ему станет плохо. Он не съел, а как-то мгновенно заглотал хлеб и молча, одним взглядом, попросил ещё.

— Нельзя тебе сразу, — попробовала объяснить Женя. — Лучше потом ещё поешь.

Он не спорил, послушно откинулся на подушку и отвернулся к стене. Жене стало нестерпимо жалко его, но… но ведь она хочет как лучше. Да, а лекарства! Она быстро налила ему ещё молока.

— Эркин, — он повернулся к ней. — Вот таблетки. Прими и запей.

Он медлил, и это рассердило её.

— Ну что ты как маленький, хуже Алиски. Это же лекарства. Опять силой запихивать, да?

Он подставил ладонь, и она высыпала туда содержимое пакетика под третьим номером. Он недоверчиво осмотрел разноцветные таблетки, поднял на неё глаза.

— Давай, глотай разом. Молоком запьёшь. Ну, Эркин, мне уже Алиску пора будить.

Он вздохнул и с удивившей её решимостью кинул в рот таблетки. Женя подала ему кружку.

— Ну, вот и молодец. Теперь лежи, отдыхай.

Женя легко вскочила и заметалась по комнате в вихре одновременных утренних дел.

Эркин лежал и прислушивался к себе. Да, таблетки совсем другие, ничего похожего на те… или потом начнут действовать… да вряд ли, зачем ей Паласные таблетки… и он же перегорел, может, поэтому и не действуют… Забытые уже ощущения чистоты, нетяжёлой сытости… чистая сухая постель… он погладил простыню рядом с собой, после Паласа ему не приходилось спать на простынях… и боли почти нет, если не шевелить правым плечом. Только слабость какая-то… Алиса — это, наверное, та девочка, что он видел, что дула ему на щёку… вот её голос. Он его и слышал все эти дни. Женя ей отвечает… Он не понимает, а да, он же помнит, Женя — русская. Значит, она с Алисой говорит по-русски. Русского он не знает, так, слышал кое-что… но Женя этих слов не говорит. Он невольно улыбнулся, повторяя про себя те русские слова, которые он и узнал от нее: «Женя… милая…» Алиса… похоже на Элис. Но и Женю называют по-английски Джен… милая — dear…

Внезапная тишина заставила его открыть глаза. Женя? Что случилось?

— Разбудила тебя? — Женя, уже в своём рабочем костюмчике, деловая, подтянутая, стояла у кровати. — Вот смотри, — он проследил взглядом за её рукой и увидел у изголовья стул, покрытый белой салфеткой, кружку, вроде тарелку, тоже под салфеткой. — Днём поешь. А вот здесь, в пакетике, смотри, куда кладу, здесь лекарства. Примешь днём. Захочешь пить, попроси Алису, она принесёт. Я морс сварила. Сам особо не вставай. Тебе лежать надо. Всё понял?

Он только молча смотрел на неё, но ей уже было некогда разбираться в его мимике.

— Всё, мне на работу. Пока!

Она вдруг быстро наклонилась, чмокнула его в здоровую щёку, так же быстро поцеловала стоящую рядом Алису и убежала.

Он слушал её быстрые удаляющиеся шаги, звяканье запоров, шаги девочки… И только сейчас, по этому скользящему, быстрому, одними губами поцелую он окончательно узнал её. Это и в самом деле она.

Эркин закрыл глаза. Сейчас он не хочет ничего видеть, ему ничего не нужно сейчас. Сколько лет он жил только тем, что наступит… день ли, ночь ли, но его лица коснутся эти губы, и он кожей ощутит это дыхание. Да, да, он ещё там, в клетке, увидел её лицо, он слышал её голос, она звала его по имени, её руки обмывали и перевязывали его раны, и всё равно, это произошло только сейчас. Да, да, это случилось. И он сейчас может позволить себе вспомнить всё, всю ночь, час за часом, минуту за минутой, может перебрать своё богатство по монетке. Когда боишься, что ничего уже не будет, когда страшно, что кто-то проникнет туда, да, тогда надо беречь даже воспоминания, а больше ничего у тебя и нет, но сейчас… ведь сейчас уже можно, и он может уйти туда, в проклятую благословенную ночь Паласа, когда Одноглазый поставил его на рулетку…

Сегодня Жене удавалось всё. Нет, конечно, она беспокоилась за них — за Алису и за него, но это были обычные тревоги, не мешавшие её радости. Хотя, с чего радоваться? Упала температура? Да, конечно, но ведь ещё неизвестно, что там у него с глазом и с плечом. Глаз цел, но сохранилось ли зрение, и будет ли работать рука? И главное. Как жить дальше? Но она отогнала эту мысль. Будет день, будет и остальное. Ему ещё лежать и лежать. После такого жара, побоев… Пока он у неё дома, он в безопасности. А потом… там видно будет.

Опять комната, полная треска машинок и женских голосов. Бездумная механическая работа, беспорядочный разговор обо всём и ни о чём одновременно. И Женя почувствовала, как её радость опускается куда-то вглубь, на дно души. Ей не с кем поделиться этой радостью. И не только этой, вообще любой. И горем тоже. Её тревоги и радости никому не нужны. Даже Рози — её единственная не подруга, нет, конечно, приятельница — даже Рози, открывшая ей свою тайну, ни разу не спросила её о дочке. Вот и всё. И вся цена разговорам об обновлении. И если б не страх перед комендатурой, разве б эта «самооборона» так легко смирилась бы с поражением? Как были белые, цветные, все эти категории и разряды, так и остались. Только вот рабов освободили. А на ней как лежало клеймо, так и лежит. Как была её Алиса «недоказанно белой», так и осталось. Даже Рози, сестре дезертира, легче. Она полноценно белая, а Женя «условно белая» и с такой дочкой… Да, открытой вражды никто себе не позволяет, но и раньше это считалось слишком вульгарным, но разве это что-то меняет? А толстушка Майра, добродушная, покладистая Майра, что ни с кем не спорит, любому рада помочь, как она бесновалась у клетки?! Что ей сделали эти бедняги?! И остальные… Да изменись что завтра, и как же они будут вымещать на своих рабах все свои добрые слова о них. А откроют Паласы, и им снова понадобятся «сексуальные маньяки», и ни одна не видела и не видит в Паласах ничего дурного.

Женя рывком перевела каретку и вслушалась в разговор.

О клетке уже забыли. Так, обычный трёп. Она подкинула пару реплик и перестала слушать.

О чём же она думала? О Паласах? Да нет, Паласы тут не при чём. О себе и Алисе… Об Эркине… Хочешь, не хочешь, но надо думать о будущем. Но она не хочет сейчас об этом думать, это всё равно ничего не даст. Но ведь должно хоть что-нибудь измениться. Ведь так не может оставаться, она долго не выдержит. Наверное, придётся уехать, в большой город. В больших городах комендатура следит за порядком, там никакая «самооборона» невозможна. Но здесь какое-никакое, но жильё. И вполне приличное, и по деньгам. Стабильный заработок, возможность подработки. А в большом городе со всем этим сложно. Ведь этот городишко не бомбили, так, попугали тревогами, а там, говорят, чуть ли не в развалинах живут. И с работой как будет, неизвестно. Здесь всё-таки как-то… привычней. И Алиска… Всё-таки здесь есть несколько девочек — она видела в окно — принимают её в игры, её не обижают во дворе. Правда, стало так совсем недавно, после капитуляции, когда рухнула Империя, и началось освобождение. Тогда многие белые срочно обзаводились приятелями из «недоказанных» и «условных». На всякий случай. Трусы! Как только выяснилось, что комендатуры в городе не будет, сразу вспомнили старое. Будто и не изменилось ничего.