— Молилась, внучка, и молюсь. За кого мне, старой, и молиться, как не за тебя, Натальюшка, и за внука-государя?

— Бабушка, боюсь я за Петрушу, боюсь. От науки и от дела он отстал, у Долгоруковых днюет и ночует. Хоть бы ты, бабушка, уговорила Петрушу, урезонила его!

— И, родная моя, да разве он станет меня слушать?

— Да, да. Он только и слушает одних Долгоруковых.

— Погубят его Долгоруковы, погубят, — со вздохом проговорила старица-царица, тряся своей седой головой.

— И я то же думаю, бабушка! Господи, что будет с Петрушей, когда меня в живых не станет?

Этот разговор сильно взволновал больную царевну, она заплакала, а следствием этого были опять страшный припадок кашля и общая слабость.

— Умираю… За братом… пошлите!.. Где Андрей Иванович? — слабым голосом промолвила Наталья Алексеевна.

— Я здесь, ваше высочество, здесь, — поспешно входя в комнату умирающей царевны, проговорил Остерман.

— За братом скорее пошлите!

— Давно уже послано, ваше высочество! Государь должен скоро быть.

— Господи, как тянется время!.. Боюсь — умру, не повидав Петрушу.

— Вы слишком беспокоите себя, ваше высочество, а вам нужен безусловный покой, — дрожащим голосом проговорил Остерман.

Он сам был сильно встревожен и тронут положением великой княжны. Он был привязан к императору-отроку и к его сестре, искренне любил их.

— Андрей Иванович, ты будешь иметь великую ответственность и перед Богом, и перед людьми за своё упущение, — строго проговорила старица-царица, обращаясь к Остерману.

— За какое, матушка царица?

— Изволь, скажу: ты взялся быть воспитателем внука моего, государя Петра Алексеевича, и должен беречь и блюсти его как зеницу ока, следить, учить всему хорошему и от всего дурного останавливать… А ты…

— Что же я могу поделать, матушка царица? Государь давно перестал меня слушать и все мои слова в резон не ставит, — оправдывался Андрей Иванович.

Он говорил совершенную правду; император-отрок любил Остермана, доверял ему, но когда Андрей Иванович принимался читать или говорить ему разные наставления — плохо слушал его, и даже вовсе не слушал. О занятиях науками и совсем нечего было говорить. Пётр считал своё образование оконченным.

— А зачем ты к государю Долгоруковых допустил? Зачем? Ведь они совсем завладели моим внуком, с пути его сбили! И теперь ещё женить задумали на дочери князя Алексея, — продолжала старица-царица упрекать бедного Остермана, который и бледнел, и краснел от этих упрёков. — Пара ли прирождённому царю княжья дочь? Ведь она и летами старше его, и не в меру, говорят, спесива, своенравна. Разве такая-то достойна быть царицею? Чего молчишь-то?

— Что говорить — не знаю… мои оправдания, матушка царица, вы слушать не изволите, — совсем упавшим голосом ответил Андрей Иванович.

— А ты вот что: если сумел отстранить от государя Меншикова, то сумей и Долгоруковых отстранить.

— Едва ли, государыня-матушка, Долгоруковы забрали большую силу.

— Меншиков был много сильнее их. Сумел же ты его убрать со своей дороги. Теперь и с Долгоруковыми сумей то же сделать. Ну, мне пора. Прощай!.. Прощай и ты, горлица моя, голубка чистая… Храни тебя Господь! Иду о здравии твоём молиться.

Инокиня-царица подошла к больной царевне, перекрестила её, поцеловала в лоб и вышла своей величавой походкой.

«Ну и женщина!.. Задала мне баню, как говорят русские. Что, если бы ей да власть в руки? Фу!.. Нет, подальше от неё, подальше», — посматривая вслед уходившей инокине-царице, подумал Остерман.

Разговор инокини-царицы с Остерманом произвёл на больную Наталью Алексеевну удручающее впечатление: она лежала с закрытыми глазами в полузабытьи, дыханье у неё было тяжёлое, прерывистое, и она тихо шептала в бреду:

— Брат… милый… Петруша… я так ждала тебя!.. Поедем отсюда!.. Далеко, далеко уедем… едем же скорее к маме, она нас ждёт…

— Доктор, что это? Царевна, кажется, начинает бредить? — меняясь в лице от волнения, спросил Остерман у вошедшего придворного доктора Бидлоо [14].

— Да, барон, это — предсмертный бред, — тихо ответил доктор, отводя в сторону Остермана. — Спасти царевну от смерти может только один Бог. Я поддерживал больную лекарствами, пока это было возможно, но теперь ежечасно силы слабеют, жизнь угасает.

— Боже, где же государь? Что он не едет? — чуть не с отчаянием воскликнул Остерман.

Но государь был уже недалеко от слободского дворца; его лошади неслись вихрем, везя его из Горенок.

— Где сестра? Что с ней? — задыхающимся голосом спросил Пётр, вбегая в комнату умирающей сестры.

— Наконец-то, государь, вы приехали… Великая княжна несколько раз изволила спрашивать о вас, — обрадовавшись приезду государя, проговорил Андрей Иванович.

— Что с ней, что?

— Слаба… очень слаба… в забытьи находится.

— Петруша… ты приехал… я слышу твой голос, — очнувшись, слабым голосом проговорила царевна.

— Наташа, голубушка, что с тобой? — с рыданием воскликнул император, бросаясь на колени пред умирающей и целуя её руки.

— Умираю, Петруша… думала, и тебя не дождусь… Не плачь, голубчик! За тебя молилась я на земле, молиться стану и на небесах.

— Наташа, Наташа, я сам умру… умру скоро, — зарыдал Пётр. — Без тебя я жить не буду… Повторяю, Наташа: умрёшь ты, и я умру.

— Ты должен жить, Петруша, должен… Твоя жизнь нужна… Ты — царь. Послушай меня, мой голубчик! Оставь свою охоту и займись делами. Ах, Петруша, ты не сознаёшь, что на тебе лежит великая обязанность. Слушай и поступай так, как посоветует тебе Андрей Иванович. Он добрый, честный и предан тебе. А Долгоруковых не слушайся: они, как Меншиков, больше думают о себе.

— Ваше высочество, вам вредно много разговаривать, — проговорил было Остерман.

— Вредно? Ах, Андрей Иванович, да ведь теперь мне всё равно. Я умираю.

— Наташа, не говори так! Не говори! — не переставая громко плакать, проговорил император-отрок.

— Полно отчаиваться, мой милый, надо покориться воле Божией. Обещай мне, Петруша, оставить охоту и разные забавы, а главное — уезжай скорее в Питер.

— Хорошо, Наташа, я всё брошу. Я уеду в Питер, только не один, а с тобой, моя милая, дорогая сестра.

— Нет, поздно, Петя… душа моя будет всегда около тебя, а тело здесь, в Москве, останется. Прощай, голубчик мой, я устала… очень устала…

Умирающая царевна замолкла и закрыла глаза; её дыхание стало частым, прерывистым.

Пётр с ужасом посмотрел на сестру, быстро схватил доктора за руку и со стоном воскликнул:

— Доктор, спасите, спасите сестру… умоляю вас! Возьмите всё, что хотите, только вылечите!..

— Это невозможно, государь!

— Что же мне делать, что делать?

— Молиться, ваше величество! Бог всемогущ и творит чудеса, а мы, смертные, бессильны помочь царевне. Да в людской помощи она теперь и не нуждается, — взволнованным голосом проговорил доктор Бидлоо.

У царевны вскоре после возвращения государя началась агония: она то металась и тихо стонала, то затихала. Картина была потрясающая.

В комнате умирающей водворилась тишина: присутствующие едва могли сдерживать душившие их рыдания. Император-отрок стоял на коленях; его отчаяние было ужасно.

Вот умирающая широко раскрыла свои уже потухшие глаза и устремила их на царственного брата. Её посинелые губы пролепетали следующее: — Прощайте… все… Петруша… мы… с тобой…

Великая княжна не договорила, слова замерли.

Император-отрок дико вскрикнул и упал без чувств, а затем несколько дней предавался своему сердечному горю и слезам, никуда не выходил из своего кабинета, так что доктора опасались за его здоровье.

Любимец государя, Иван Долгоруков, его отец, а также и Остерман пробовали было успокоить государя, старались развлечь его, но всё было напрасно — Пётр отказывался от всяких развлечений.

Тогда обратились к помощи цесаревны Елизаветы Петровны, упросили её побывать у государя, чтобы хоть немного развлечь и успокоить его.

вернуться

14

Бидло Николай — (167? — 1735) учился в Лейдене, доктор медицины, личный врач Петра I с 1703 г.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: