Впрочем, княжна Екатерина нисколько не сожалела об этом. В откровенной беседе с сестрой и с другими близко стоявшими к ней лицами она говорила:

— Я уверена, что мой августейший жених не любит меня, да и я люблю его, как государя, но не как жениха: ведь он для меня молод, совсем мальчик, с таким мужем ни царская корона, ни почести, ничто не прельщает меня… и я с радостью отказалась бы от всего. Но мой отец честолюбив, он хочет задуманного брака, и я покоряюсь, хотя и скрепя сердце. Одно только и примиряет меня, а именно — что женою государя я не буду, я в этом уверена… я предчувствую…

И это предчувствие не обмануло княжну Екатерину. Как увидим дальше, все честолюбивые помыслы Долгоруковых разрушились, и за своё честолюбие они страшно поплатились.

Однако Остерман не оставлял своей мысли о необходимости возвращения государя в Петербург и однажды опять сказал ему:

— Время, государь, быть вашему величеству в резиденции, время!

— А Москва разве — не резиденция? Ах, Андрей Иванович, я так привык к Москве, сроднился с ней. Я не понимаю, зачем мой дед перенёс свою резиденцию из Москвы в Петербург? Здесь много лучше: и воздух чище, и леса кругом, есть где поохотиться…

— Ваш дед был великим императором. Основывая свою резиденцию в Петербурге, он тем самым сблизился с европейскими просвещёнными государствами.

— А мне Москва больше нравится. Я желал бы навсегда в Москве остаться, — задумчиво проговорил император-отрок.

— Этого сделать, ваше величество, нельзя. Возвращение в Петербург вам, государь, необходимо. Ведь там сосредоточено всё управление империей.

— Да хорошо, хорошо… если надо, я поеду.

— Когда же, государь, соизволите назначить переезд двора? Может быть, после свадьбы?

— После какой свадьбы? — рассеянно спросил Пётр.

— После вашей, государь.

— Ах да, после моей свадьбы! Так ты всё думаешь, Андрей Иванович, что моя свадьба с княжной Екатериной состоится?

— А то как же? Ведь княжна Екатерина обручена с вашим величеством.

— И дочь Меншикова тоже была со мной обручена. Кстати, где теперь Меншиков?

— В Берёзове, государь, согласно вашему решению.

— Мне хочется, Андрей Иванович, смягчить участь Меншикова. Пусть дадут ему некоторые льготы, в особенности же его семейству. Дочерей и сына даже можно вернуть и возвратить им часть конфискованного имущества. Правда, Меншиков виновен, во многом виновен… Но его дочери, сын? За что они терпят? А бедная княгиня Меншикова не перенесла… Кто виновник её смерти, кто?.. Вы, господа, научили меня жестокости, вы! С Меншиковым я поступил круто и раскаиваюсь в том, — и, с волнением проговорив эти слова, император-отрок стал быстро расхаживать по кабинету.

— Смею заметить, ваше величество, что многие деяния Меншикова служили во вред государству.

— Да, но много сделано им и на пользу государства; это тоже забывать нельзя… Мой великий дед умел ценить услуги Меншикова. Возвращать его из ссылки не надо, но необходимо смягчить участь его лично и его детей. Они привыкли к довольству, к роскоши — и вдруг дальняя ссылка, лишение даже необходимого. Это ужасно, ужасно!

— Успокойтесь, государь: Меншиковым будут оказаны некоторые льготы и денег на их содержание будут отпускать вдвое более прежнего.

— Да, да, Андрей Иванович! Я не хочу, чтобы они нуждались в чём-либо. А дочерям и сыну Меншикова возвратить их имущество и звание.

— Сделать это, государь, можно, но не теперь, — вкрадчивым голосом заметил тонкий дипломат Остерман.

— А я хочу теперь же, — нахмурив свои брови, резко проговорил Пётр, начинавший сердиться.

— А что скажет, государь, ваша бабка, царица Евдокия Фёдоровна?

— Бабушка может говорить, что хочет; я даже попрошу её не вмешиваться в мои дела. О возвращении Меншиковых из ссылки я сделаю распоряжение в своё время, а теперь хочу, чтобы была смягчена их участь, и приказываю сделать это немедленно.

— Слушаю, государь, — с поклоном промолвил Остерман и пошёл было к двери.

— Вы уходите, Андрей Иванович, рассердились на меня за настойчивость. Не сердитесь… мы скоро поедем в Питер; хоть и не хочется мне туда, но вижу, надо.

— Давным-давно надо, государь!

— И поедем, только, пожалуйста, не ворчите и не сердитесь. До свиданья, Андрей Иванович!.. Уходя, пошлите ко мне дежурного флигель-адъютанта.

Спустя немного в кабинет государя вошёл флигель-адъютант Свечин и, отдав низкий поклон, остановился у двери.

— Что это значит? Сегодня, кажется, не ваше дежурство, а Храпунова? — спросил у вошедшего император-отрок.

— Так точно, ваше величество!

— Где же Храпунов?

— Имею честь доложить вашему величеству, что флигель-адъютант Храпунов арестован.

— Как арестован?.. Кто его арестовал? — с удивлением воскликнул Пётр.

— По приказу его сиятельства, князя Ивана Алексеевича.

— Князь Иван приказал арестовать Храпунова? — удивляясь всё более и более, переспросил государь. — За что?

— Не могу знать, ваше величество!

— Вы путаете, Свечин! Этого быть не может: князь Иван и Храпунов — большие приятели.

— Смею уверить, ваше величество, что флигель-адъютант Храпунов арестован по приказу князя Ивана Алексеевича.

— Странно, довольно странно! Да вот и князь Иван, лёгок на помине. Свечин уверяет меня, что ты приказал арестовать Храпунова, — быстро обратился император-отрок к вошедшему Ивану Долгорукову.

— Он говорит правду, — смело ответил тот.

— Ты приказал арестовать Храпунова? За что?

— Дозволь умолчать об этом, государь!

— Князь Иван, я должен знать причину! — настойчиво произнёс император.

— Я прикажу его выпустить, государь!

— Этого недостаточно. Я хочу знать, за что Храпунов арестован!

Прежде чем ответить, Иван Долгоруков поглядел на императора-отрока и прочитал на его лице досаду и гнев. Таким тоном Пётр никогда не говорил со своим любимцем, а потому последний, опустив голову, тихо ответил:

— Храпунов оскорбил меня, государь!

— За оскорбление полагается суд, Ваня! Что всё это значит? Ведь Храпунов был твоим большим приятелем? — уже мягче спросил Пётр.

— Государь, тут дело моё личное… Храпунова я сейчас же прикажу выпустить из-под ареста, если же я сделал что-либо противозаконное, то прикажите судить меня.

— Полно, полно, Ваня, что ты! Судить тебя? Да разве это можно?.. Мне хотелось только узнать, из-за чего ты повздорил с Храпуновым, ну а если это — секрет, то и не надо, не надо. Только прикажи выпустить Храпунова… Я хотел дать ему приказ к бабушке, в монастырь.

— Он сейчас же явится пред вашим величеством, государь, — проговорил Иван Долгоруков и, откланявшись, вышел с тем, чтобы отправиться на гауптвахту, где в одиночном заключении томился Лёвушка Храпунов.

Его тюрьма походила на квадратный ящик; встать в ней, вытянувшись во весь рост, было невозможно, лечь же можно было только скорчившись. Свет едва проникал через маленькое оконце, находившееся под самым потолком; кроме деревянной, ничем не покрытой койки да стола, в тюрьме ничего не было; в неё сажали только важных преступников; к ним был причислен и Храпунов.

Прошёл день, настал другой, а дверь в тюрьму не отворялась, в неё никто не входил; только с вечера солдат-сторож поставил на стол кружку с водою и положил ломоть чёрного хлеба.

Томимый мучительными думами об участи красавицы Маруси, Лёвушка приходил чуть ли не в отчаяние.

«Где Маруся? Что с нею? Куда завёз её Иван Долгоруков? Кто защитит её?» — эти мысли не давали покоя молодому офицеру и наводили на него страшную тоску.

Но вот загремел замок его тюрьмы, дверь отворилась, на пороге показался сам фаворит, князь Иван; его лицо было бледно и встревоженно.

— Что вам надо, князь? Зачем вы пришли? — гневно крикнул на вошедшего Храпунов.

— Я… я пришёл освободить тебя, — тихо ответил князь Иван.

— Сам сиятельный князь, Иван Алексеевич, царский любимец, пришёл освободить меня! Какая честь для меня! — и Лёвушка желчно засмеялся.