— В этом возрасте в Нью-Йорке уже не называют девушками.

— И что это значит?

— Что она уже упустила свой шанс. Извини, что говорю тебе так прямо, поскольку я, кажется, кое о чем догадываюсь. Она хорошенькая?

— Это зависит от точки зрения, от того, как на нее посмотреть.

— Так всегда говорят. Она, конечно, начинала как Show girl[3] лет четырнадцать или пятнадцать тому назад, не так ли? Потом отхватила какой-нибудь приз, и дальше дело не пошло…

Он нахмурился и ничего не ответил. Ложье, может быть, и жалел его, но был способен видеть мир только глазами Ложье.

— Ну а что она умеет делать, твоя дева?

— Ничего.

— Да ты не сердись, малыш. Я пекусь и о твоей, и о ее пользе. Видишь ли, здесь нам некогда играть в прятки. Я серьезно тебя спрашиваю: что она умеет делать?

— Я серьезно тебе отвечаю: ничего.

— Способна ли она стать секретарем, телефонисткой, манекенщицей или еще я не знаю чем?

Комб понял, что он зря все это затеял. В этом была его вина.

Он уже расплачивался за свое предательство.

— Послушай, старик… Бармен! Повторите!

— Мне не надо.

— Заткнись! Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз. Понимаешь? Ты думаешь, я не понял, что с тобой происходит, когда ты вошел с таким похоронным видом? А прошлый раз, когда мы уходили от Гурвича… Все та же песня. Неужели ты воображаешь, что я это не усек? Ну и как, а? Твоей мышке, ты говоришь, тридцать или тридцать три, а это означает добрых тридцать пять на правильном французском языке. Хочешь, я дам тебе один хороший совет, который ты, конечно, постараешься не выполнить… Но совет — вот он в чистом виде. Брось ты все это, дружище!

Ну, допустим, что я ничего тебе не говорил, и тогда добавлю: как далеко зашло у вас дело?

Он ответил глупо, сердясь сам на себя, и прежде всего за то, что пасует перед каким-то Ложье, который, как он ясно понимал, был ниже него на много голов.

— Да никак.

— Тогда чего ты трепыхаешься? Нет ни брата, ни мужа, ни любовника, которые могли бы тебя шантажировать? Нет факта похищения, официально удостоверенного, или, я не знаю, какой-нибудь махинации, с помощью которых в Америке улавливают мужчин? Надеюсь также, что тебе не пришла в голову шальная мысль переспать с ней в отеле соседнего штата, что могло бы рассматриваться как федеральное преступление и дорого тебе стоить?

Что же мешало ему набраться смелости встать и уйти? Неужели же несколько «манхэттенов», которые он выпил? Получается, что их любовь можно утопить в четырех или пяти коктейлях?

— А ты можешь говорить серьезно?

— Но я, старик, как раз и говорю с тобой на полном серьезе. Я, может, и шучу, но когда я шучу, я более всего серьезен. Твоя тридцатитрехлетняя мышка без профессии, без работы, без счета в банке — конченый человек, понимаешь ты это или нет? Я даже не поведу тебя в «Валдорф», чтобы проиллюстрировать то, что хочу сказать. Ну, здесь мы в баре, где в основном мужчины, а выйди за дверь, пересеки коридор, и ты обнаружишь не менее пятидесяти девиц от восемнадцати до двадцати лет, одна другой красивее, к тому же некоторые из них девственницы. И все они в той же ситуации, что и твоя прекрасная дама… И все же сейчас эти девушки, на каждой из которых украшений и тряпок не меньше чем на тысячу долларов, отправятся спать черт знает куда, закусив небольшим бутербродом с кетчупом в кафетерии. Скажи мне, ты сюда приехал работать или нет?

— Сам не знаю.

— Коли не знаешь, возвращайся во Францию и подписывай не раздумывая контракт, который тебе предложат в театре Порт-Сен-Мартен или в театре Ренессанс. Я знаю, что ты поступишь по-своему и что ты будешь на меня сердиться и уже сердишься, но ты не первый из тех, кого я вижу, как они приезжают сюда и потом катятся вниз, потеряв равновесие.

Ведь ты-то решился крепко держать руль? Тогда давай действуй… Или предпочитаешь играть Ромео и Джульетту? В таком случае good night[4], старик. Бармен!

— Нет, я плачу…

— Я тебя столько сегодня ругал, что имею право заплатить за то, что мы выпили. Ну что же она тебе рассказывает, твоя малышка? Естественно, разведенная… К этому возрасту они все разводились хотя бы один раз.

— Почему обязательно Кэй должна быть разведенной?

— Она немало помыкалась по свету, не так ли? А теперь она ищет, где бросить якорь.

— Ты ошибаешься, уверяю тебя.

Он не мог больше сдерживаться, ибо чувствовал, что уже не в силах продолжать предавать Кэй.

— Ты умеешь плавать?

— Немного.

— Допустим, что немного. Иначе говоря, способен выбраться, если упадешь в спокойную и не очень холодную воду. Ну а если в это же самое время какой-то безумец бьется в воде и цепляется за тебя изо всех сил? А? Как тогда? Отвечай!

Он знаком попросил налить еще.

— Вот так, старик! Она будет биться в воде, поверь мне. И вы оба пойдете ко дну. Еще позавчера, когда мы расстались, я не хотел тебе этого говорить, поскольку у тебя был такой вид, что казалось, ты готов был поссориться из-за любого пустяка. Сегодня ты явно более разумен.

Комб чувствовал себя задетым и стал покусывать губы.

— Понимаешь, когда я увидел, как ты вчера с молитвенным видом засовывал свою монетку в щель музыкального ящика… и ждал, когда заиграет пластинка, с лицом девицы, млеющей от восторга при виде обожаемого киноактера… Нет, старик, негоже так себя вести ни тебе, ни всем нам, которые живут этим бизнесом и знают, как эти вещи делать! Итак, позволь мне повторить тебе последний раз как другу, которого я люблю: ты пропащий человек, Франсуа.

Им принесли сдачу. Ложье взял ее, опустошил залпом свой стакан, отсчитал чаевые и встал.

— Ты в какую сторону?

— Я иду домой.

— А дом твой где-то у черта на куличках. Там у тебя нет даже телефона. Как же, по-твоему, продюсеры смогут тебя разыскать?

Они вышли друг за другом, постояли немного на Мэдисон-авеню, швейцар ждал их знака, чтобы открыть им дверцу такси.

— Видишь ли, друг мой, у нас во Франции обычно делают всего лишь один раз попытку испытать свой шанс, а здесь можно делать и две, и три попытки. Но нельзя, конечно, перегибать палку. Я могу тебе рассказать о пташечках, которые начинали как Show girl или как машинистки в шестнадцать лет, в восемнадцать они уже разъезжали в «роллс-ройсах», а в двадцать два снова шли на сцену статистками и начинали с нуля. Я знавал и таких, которые по два-три раза испытывали свою судьбу, заново принимались заниматься бизнесом, уже имея в прошлом и особняк на Парк-авеню, и яхту во Флориде. А кое-кому удавалось выйти снова замуж или жениться весьма удачно. Есть ли у нее хотя бы драгоценности?

Франсуа не счел нужным отвечать. Да и что он мог ответить?

— Поверь мне, моему небольшому опыту: ничего, кроме места билетерши в кинотеатре, ей не найти. Да и то еще только по протекции. Ты на меня сердишься? Тем хуже. И тем лучше. Всегда сердятся какое-то время на врача, который кромсает ваш живот. Ты заслуживаешь лучшей участи, старина. Когда ты это поймешь, ты излечишься. Bye, bye![5]

Комб, должно быть, изрядно выпил. Он этого не заметил из-за той быстроты, с которой сменялись тосты, из-за шума, царившего в баре, из-за тревожного ожидания разговора с Ложье, который он хотел провести наедине.

Он вновь мысленно увидел фотографию своей жены на первой странице парижской газеты, с пушистыми волосами и с головой, слишком крупной для ее плеч.

Именно это, по мнению кинокритиков, и придавало ей вид юной девушки, а также то, что у нее были узкие бедра.

Неужели же Ложье обладал даром провидца или же просто был в курсе дела?

— Билетершей в кинотеатре, — сказал он, — да и то еще!..

И действительно, да и то еще, коль скоро эта работа не подходила ей по здоровью.

Можно делать попытку два, три раза…

И вдруг, когда он одиноко брел по тротуару, на который падали из освещенных витрин косые лучи света, он внезапно все понял.