Глава II КЭЛИМАНОВ ХОЛМ — ГРАНИЦА ДВУХ МИРОВ
Ее тонкие пальцы были прижаты к вискам. Потом, будто обессилев, в мучительном изнеможении сползли по щекам к подбородку.
Лицо Адины Бугуш казалось еще болезненнее, уже, тоньше. Взгляд ее безучастно скользил по ореховым деревьям старого сада, по стене, увитой плющом, задержался на колокольне, возвышавшейся над крышей дома, на одиноком тополе в конце улицы. А за всем этим, образуя задний план декорации, глазам предстал глинистый холм, размытый дождями и весенними потоками, круглый и голый, словно бесплодная возвышенность берегов Асфальтового озера.
— Вот, сударь, на что похожа жизнь патриархального города. На этот желтый холм… В первые дни его не замечаешь. Потом терпишь. А через три месяца он начинает давить на вас. Заслоняет горизонт… Стеной отгораживает от остального мира. И вы чувствуете, что попали в плен. И некуда бежать. И нет надежды…
— Но ведь это же Кэлиманов холм, Адина! Знаменитый холм Кэлимана, дорогой Тудор! — прервал ее Санду Бугуш. — Место историческое. Отсюда…
— Знаю, знаю! — не дала ему договорить Адина Бугуш. — Отсюда в бог весть каком году воины гетмана Не-помню-какого бросились на полчища паши Как-бишь-его… Но что это меняет? Мы живем не ради тогдашних упырей. У нас своя собственная, сегодняшняя жизнь, и в этой жизни, увы, нет даже того утешения, когда не знаешь, что тебя ждет, как это было лет двести — триста назад. Нашествие, битва, бедствие — это все-таки риск, неизвестность… Я нарочно не мешала тебе, Санди, пока ты рассказывал мне о твоих сегодняшних встречах…
Она повернулась к Тудору Стоенеску-Стояну:
— Слышите, сударь? Я нарочно не мешала Санди рассказывать по порядку о его нынешних встречах. То есть о том, что, по его мнению, должно бы меня заинтересовать. Что из этого вышло, вы видели сами. На вокзале он повстречал какого-то Тави и еще какого-то Петрекеску. По дороге ему встретился некто Иордэкел Пэун, старый глухой маньяк. Две барыни из нашего — ах! — высшего общества. Бывший приказчик, ставший крупным собственником, который на автомобиле вез из своего поместья гусей. Дальше — похороны и соответствующий рассказ…
— Да, забыл… — перебил Санду Бугуш, кротко и снисходительно улыбнувшись в тюленьи усы. — Забыл!.. Видел на вокзале госпожу Кристину. Надменную и похожую на привидение более чем когда-либо. (Он повернулся к Тудору Стоенеску-Стояну.) Ты, верно, заподозрил, что это мамаша Сезостриса. В таком случае извинись, пожалуйста, перед Адиной. Это одна из трех ее слабостей. Госпожа Кристина Мадольская — последний сучок генеалогического древа Мовилов.
— Не смейтесь, пожалуйста! — нахмурилась Адина Бугуш, отчего на переносице резче обозначились морщинки. — Кристина Мадольская заслуживает хотя бы интереса и сочувствия. Она жертва времени и здешних людей. А все остальные? Женщины? Мужчины? Что ты нашел в них? Когда с ними что случалось? До вечера мне еще предстоит узнать, что дочка префекта заболела ангиной, адвокат Икс продал или заложил свой дом, мадам Игрек проиграла триста лей в маус, у господина Зэт сбежала служанка и готовится еще одна помолвка. Неужели это — все, что может быть интересного на свете? Пожалуйста, сударь, будьте откровенны… я хочу, чтоб вы нас рассудили.
— Попытаюсь!.. — пробормотал Тудор Стоенеску-Стоян, сбитый с толку новой для него ролью третейского судьи. — Попытаюсь! На первый взгляд, жизнь и впрямь состоит из одних пустяков. Внимательный глаз, однако, может заметить…
Он запнулся и умолк. В голове его, где все еще отдавался однообразный грохот колес и скрежет тормозов, не нашлось ничего, что внимательный глаз мог бы заметить в жизни, состоящей на первый взгляд из одних пустяков. Он поднес руку ко лбу. И потеребил волосы.
Этот жест произвел магическое действие, открыв путь вдохновению.
Он тотчас обрел голос и усмехнулся, заранее восторгаясь тем, что сейчас произнесет:
— Видите ли, сударыня, все это вопрос доброжелательства. В городе с пятнадцатью тысячами жителей… Однако при чем тут «город»? Почему обязательно «город»? Стоит провести год в селе с тремя сотнями живых душ, внимательно наблюдая за всем, что происходит, и уже можно узнать всю гамму человеческих борений и страстей. Любовь и ненависть, ревность и неблагодарность, героизм и тщеславие, страдание и… все, все… Все, что изобразили в своих трагедиях, драмах и комедиях Софокл и Аристофан, Шекспир и Мольер, Расин и Толстой, Чехов или Бернард Шоу. Потому что, с тех пор как возникла жизнь на свете, все интересно и волнующе.
— И это вы называете жизнью? Это умирание! Это погребение заживо!
— Это, сударыня, зависит от точки зрения.
— Признайтесь, сударь, — вы встали на сторону Санди. Впрочем, этого следовало ожидать. Похоже, он не терял даром времени, пока вез вас с вокзала… Успел посвятить. Поплакался.
Прищурившись, Адина Бугуш переводила иронический взгляд своих зеленоватых глаз с одного мужчины на другого. Санду Бугуш хотел было возразить.
Но приятель опередил его. Он почувствовал, что на него смотрят свысока, как на безымянного представителя толпы.
Тайный демон подзуживал его немедленно взять реванш. Он как раз открыл богатую жилу Теофила Стериу.
И принялся за ее разработку, — до полного истощения:
— Пардон, сударыня. Это клевета. Санди ничего мне не говорил. И, вопреки вашему утверждению, ни во что меня не посвящал. Вы забываете, что глаз со временем приобретает профессиональные навыки. Глаз врача, например, может поставить диагноз даже прохожему на улице. Я не только посредственный адвокат, не только жалкий лиценциат филологии, по тупоумию оставшийся без кафедры…
— О да! Тысяча извинений! Как же я не подумала! Теперь говорит писатель, журналист… — враждебно усмехнулась Адина Бугуш. — Но увы! Не все мы писатели. Не всем нам дано находить удовлетворение или утешение в созерцании жизни. В наблюдении. В собирании материала для романов… Другие удовольствовались бы меньшим. Им достаточно просто жить этой жизнью, потому что такой дар не дается дважды. Таково право простых смертных.
Откинувшись на спинку плетеного кресла и соединив руки на затылке, женщина переводила взгляд с мужа на его друга, нервно покачивая закинутой на колено ногой.
Прозрачная тень ореховой листвы дрожала на ее лице и плечах.
Тудор Стоенеску-Стоян залюбовался изящной туфелькой, округлостью икр в золотистых темно-зеленых чулках, упругой грудью, натянувшей бледный шелк блузки; залюбовался этой томной изгнанницей, болезненной и полной соблазна. Однако едкая ирония, звучавшая в ее голосе, пробудила в его душе такие пласты, о существовании которых он и не подозревал. До того, как несколько часов тому назад он познакомился в поезде с господином Стэникэ Ионеску и его другом Кристаке, земледельцами и землевладельцами, он ни разу в жизни не солгал.
Его вполне удовлетворял образ другого, выдуманного Тудора Стоенеску-Стояна, существовавшего лишь в его воображении; он хранил его для себя, используя лишь для внутренних монологов. А теперь нелепая необходимость настоятельно вынуждала его открыть второго Тудора еще и чужому взгляду, подтасовать жалкую действительность, представив ее в радужном свете.
Он успел побриться. Надел другой костюм, почти столичного покроя, свежую рубашку и галстук, привезенный одним злополучным клиентом из Вены. От его рук свежо и приятно пахло английским мылом: это мыло лежало на умывальнике, свидетельствуя о внимательности и утонченном вкусе хозяйки. В нападках Адины Бугуш ему виделось нетерпеливое желание привлечь его на свою сторону, объединиться с ним против мужа с тюленьими усами и отсталыми провинциальными взглядами. Весь этот турнир с ломанием словесных копий имел, скорее всего, только этот тайный смысл. Кокетство. Женская уловка. В любом случае, нашелся, наконец, человек, готовый отнестись к его мнениям всерьез, обсуждать их, спорить. Она просила его быть судьей.
Входя в роль, он улыбнулся с превосходством мужчины, пресыщенного слишком богатым и преждевременным опытом:
— Сударыня, жизнь можно прожить где угодно. Декорации не имеют ровно никакого значения. Они нужны лишь оперным и драматическим режиссерам, чтобы скрасить ничтожество текста… А в реальной жизни декорации, я бы сказал, нередко подавляют человека, если они для него слишком громоздки. Подлинные драмы и самобытные характеры — достояние провинции. «Мадам Бовари», рассказы и пьесы Чехова, романы Мориака и Эдуарда Эстонье. Жизнь, сосредоточенная внутри человека. Человека прямостоящего.