— Ах, оставьте, прошу вас! Неужели вы не слышите, как фальшиво звучат в ваших устах слова: «Вы преувеличиваете! Вы обманываетесь! Истина гораздо проще и непригляднее!» Вечно эта ваша неистребимая скромность, которая для меня — та же гордыня, только более утонченная. Да-да! Не смотрите на меня так! Вам ли не знать, сударь, что простота или сложность, подлость или героизм зависят от точки зрения того, кто воспринимает и оценивает. Не уверяйте, будто так просто было прийти к решению, о котором мы говорили вчера. И что в вашем добровольном изгнании нет ничего героического! Молчите, я вам все равно не поверю.

Но Тудор Стоенеску-Стоян уже и не думал утверждать ничего подобного. Пока Адина Бугуш говорила, ссутулившийся на стуле человек с униженной улыбкой и бегающими глазами исчез. Лишился голоса и испарился. Слабый и неустойчивый, он опять не смог противостоять коварству заговорщиков и убрался тайком в створку крошки Гулливера в стране великанов, чтобы, уткнувшись лицом в ладони, ждать своего часа. Его место снова занимал самоуверенный герой, предназначенный для великих свершений, которого восстановило в своих правах воображение Адины Бугуш. Этот уже не клонил очей долу. Голос его не дрожал от трогающей сердце искренности; он ни к кому не обращался с отчаянной мольбой.

Он поднял дерзкий взгляд. Саркастическая усмешка тронула губы. И на правах баловня судьбы, который может позволить себе роскошь полной откровенности, он подтвердил ее великодушные предположения:

— Сказать по правде, мне и впрямь не легко было решиться. Нет, не легко и не просто. Совсем не просто!

— Наконец-то! — воскликнула в возбуждении Адина Бугуш, вскочила со стула, сунула сигарету в пепельницу и села на место. — Наконец-то вы перестали играть в прятки! Я ждала этого. Вот теперь мы — друзья, товарищи по изгнанию! Можем говорить без дипломатических недомолвок и ужимок. Обсудим все по порядку… Я дала вам совет. По моему мнению, наилучший. Уехать прежде, чем здешняя жизнь засосет вас. Прежде, чем вы попадетесь, как муха на липкую бумагу. Этого совета вы не приняли. Излишне разбираться почему. Вероятно, вы решили, что подобный совет, полученный от женщины, мало чего стоит. Что я знаю? Что я могу? У вас свое оружие, иная способность к сопротивлению. Несчастная женщина вам не пример. Может быть, вы и правы. Я поторопилась. Преувеличила опасность. Судила по себе. Низвела вас до своего уровня. Прошу извинить меня…

— Ну, что вы, сударыня! Полно, к чему такие слова! — смилостивился Тудор Стоенеску-Стоян.

— Поскольку вы тверды в своем решении, я считаю своим долгом, долгом товарища, друга, более опытной изгнанницы предупредить вас… избавить хотя бы от самых мелких пакостей, которые вас здесь ждут, которые неизбежны и, хотя поначалу кажутся безвредными, могут незаметно разрастись до опасных размеров. Другими словами, хочу поделиться опытом. Воспользуйтесь им. Возьмите меня в проводники. Согласны?

Друг знаменитостей из вагона скорого поезда с веселой улыбкой согласился и на это:

— Разумеется, согласен! Даже если и защищен от подобных пустяков надежной броней. И прежде, чем очертя голову пуститься в путь, проверил свои доспехи.

Адина Бугуш помолчала. И заговорила уже без прежней уверенности.

— Я думала и об этом. Разумеется, вы приехали во всеоружии, раз уж мой совет не смог поколебать вашей уверенности. Но представьте себе, именно тут вас и подстерегает опасность! Вы готовы к борьбе, как ее понимаете вы. И доспехи ваши рассчитаны именно на такую борьбу — смелую, открытую, честную. А здесь воюют вероломно, исподтишка. Человек умирает от комариных укусов. Заеденный мухами. Ах! Эта борьба куда страшнее.

— В самом деле? — осведомился Тудор Стоенеску-Стоян со скептической иронией человека, привыкшего быть арбитром в куда более сложных вопросах и иметь дело с людьми позначительнее, нежели эта романтическая провинциалка.

— Не смейтесь над этим! Прошу вас, не смейтесь! — настойчиво и серьезно попросила Адина Бугуш. — Чтобы вас убедить, достаточно одного примера. Это произошло только что, и вы были свидетелем. На какой-то миг я усомнилась в вас. Мне подумалось, что, быть может, вы покинули Бухарест из соображений, куда более прозаических и пошлых.

— Например? — рискнул искусить судьбу Тудор Стоенеску-Стоян, опьяненный жаждой опасности, столь несвойственной его характеру.

— Откуда мне знать! Долги, надоедливые кредиторы, женщина, с которой вы решили порвать.

— Только и всего? Из-за такой малости изменить образ жизни и отправиться шататься по свету?

— Вот именно. Так рассудила и я… Но не сразу! Лишь после того, как не погнушалась подумать и обо всем остальном. К этому-то я и клоню. Вот она — опасность здешней атмосферы, здешней жизни, здешнего образа мыслей. Становишься подозрительным. Перестаешь верить в благородные побуждения. Привыкаешь искать более мелочные и низменные! Поддалась этому и я, хотя считала себя довольно стойкой! Благодарение богу — это было мгновенным искушением, и оно прошло. Но оно послужит мне предостережением. И уроком. Я привела вам этот случай, произошедший сейчас, на ваших глазах, чтобы вы поняли, насколько заразительна одна из тех болезней, что распространены в здешней местности. Непреодолимое желание совать нос в жизнь соседа, копаться в его грязном белье, пачкать его в своем извращенном воображении, даже если он безупречен. До сих пор я считала себя жертвой. Но вот и я стала преступницей!

Адина Бугуш замолчала, ожидая ответа.

Тудор Стоенеску-Стоян изрек туманно и назидательно:

— Но и чрезмерная щепетильность тоже болезнь, сударыня… Болезнь воображения. Моральная ипохондрия.

— Возможно! Но вы пока еще судите обо всем, глядя с Сириуса. Высказываете обобщения. Максимы. Афоризмы. Парадоксы. Посмотрим, как вы будете говорить через несколько месяцев! Не забывайте, я живу здесь пять лет. Пять лет! А кажется — пять столетий! За это время я успела понять, что здесь человек не имеет права жить, не зная, что творится у соседей слева и справа. Этого тебе не позволят. Такое здесь считается оскорблением. Непростительной дерзостью. У меня было время приобрести достаточный и — увы! — горький опыт. Когда я приехала сюда, я была вроде вас… Только притязания были более скромными. Я не собиралась менять свою жизнь; посвящать себя служению бог весть какому идеалу. Мне нечего было переделывать. Я приехала, готовая покориться своей участи, — только и всего. Не думала, что это будет трудно. Санди представил мне свой патриархальный город в таком розовом свете! По-видимому, как и вам, — в тех письмах, что побудили вас пуститься в путь.

— Меня никто не побуждал, сударыня! Я приехал сюда сам, по собственному решению! — запротестовал Тудор Стоенеску-Стоян, оскорбленный за свою свободу воли.

— Хорошо-хорошо! Я поняла. Вы приехали добровольно. Я приехала из-за Санди, Санди меня привез. Не могу сказать, что замуж вышла по любви. Он не из тех людей, из-за которых теряют голову. Но он добр, внимателен, терпелив и при невыигрышной внешности обладает редкой деликатностью и тактом. Особый случай. Видели, в какой шутовской одежде он расхаживает? А все потому, что не может отказать портному, который одевал его еще мальчиком. Потом по наследству от родителей перешел к нему. И теперь Санди не может с ним расстаться. Боится его огорчить. Не правда ли, этого достаточно, чтобы охарактеризовать человека! Я была бедна, одинока. А выросла в роскоши. Бедная сирота, избалованная богатыми родственниками. Поначалу тетушкой Корой, о которой я рассказывала вчера. После ее смерти дядюшками, которые отправили меня в Швейцарию и поместили в пансион. Я привыкла к жизни удобной, комфортабельной — фортепьяно, книги, зимние и летние виды спорта. Росла, не зная нужды, и никто не готовил меня к жизни, которая ждет бедную девушку. А потом все, кто избавлял меня от забот, умерли один за другим. Я осталась совсем одна. И совсем беспомощная. Вы не можете себе представить, что это значит — остаться совсем одной.

— Напротив! Очень хорошо представляю! — возразил Тудор Стоенеску-Стоян, избегая, однако, входить в подробности своего долгого и горького личного опыта.