Дневник Начальника Конвоя Российской Императорской Миссии в Абиссинии в 1897—98 году.

Русь далека. Кругом незнакомый пейзаж. Верблюд бежит под почтарем, бредут ослы, сопровождаемые черными женщинами, сзади мчатся с криком мальчишки. Краски резки, контрасты тяжелы. Черное тело сомаля на желтом верблюде, серовато-зеленый пейзаж пустыни, красный плащ женщины и зелень дерева посреди желтого песка...

В 9 часов вечера перекличка. Трубач играет зарю, поют молитвы, читают приказ. «Послезавтра, от 7 до 8 часов утра, манежная езда на новых мулах»... Военная жизнь входит в свои права. Часовые под темно-синим пологом африканского неба сменяются так же, как и под холодным небом далекого Петербурга. «Пост у денежного ящика и царских подарков охранять обязан, под сдачей...», бормочет часовой. Смена кончена. Люди угомонились в своей палатке, бледный серп луны скрылся за далекими горами, стало темнее, в соседней сомалийской деревне умолк шум и крики. Над коновязью раздается уханье гиены и визгливый лай шакала.

Прибытие каравана

29-го ноября (11-го декабря), суббота. Верблюдов!.. Верблюдов!.. Я думаю, никто так жадно не желал, не ожидал так страстно верблюдов, как мы эти дни. Ведь было сказано, что они придут в субботу, то есть сегодня, что условие заключено..., но верблюдов не было. Напрасно смотрели вдаль, принимая поднятую ветром пыль за пыль от стада, напрасно люди конвоя торопливо раскладывали багаж по вьюкам, снося их в чистую площадку бивака,— верблюдов не было.

Только тот поймет это страстное ожидание каравана, это стремление выбраться как можно скорее, кто просидел в бездействии целых три недели на биваке, среди песков пустыни, кто пил плохую воду, погрязал по щиколотку в песке, спал на походной кровати, накрывшись простынею, а днем изнемогал от жары, с трудом передвигаясь и увязая каждый раз в раскаленной почве,— кто делал все это, сознавая, что это даром потерянное время.

Наконец, около 9-ти утра понедельника они явились.

Я стоял в это время с начальником миссии у его палатки. Внимание наше было привлечено группой чернокожих, которые важно приближались к лагерю со стороны Джибути. Впереди всех шел высокий худощавый старик с гладко выбритым черепом, с клочком седых волос на бороде, в белой рубахе с плащом, перекинутым через плечо, и какими-то грязными тряпками возле ног. В левой руке у него был большой белый зонтик, в правой длинное копье, за поясом у него была заткнута кривая сабля в кожаных ножнах, обернутых тряпочкой, с серебряным эфесом без дужки. Сзади него шло человек шесть сомалийцев с копьями и круглыми щитами в руках.

Это был начальник верблюдовожатых, абан, и его помощники. Они привели с собою 104 верблюда, которые придут к вечеру, остальные верблюды прибудут во вторник или среду.

Абана и его помощника повели в столовую и предложили им по чашке кофе и леденцов. Кофе они выпили, а от леденцов отказались, подозревая отраву.

Прихожу я через несколько минут в палатку и застаю следующее. Абан в самой бесцеремонной позе развалился на покой на моей койке, на моих простынях, положил свою лысую голову на мое полотенце, а грязные вонючие ноги на сафьяновую мою подушку. Приближенные его сидели на койке Ч-кова, на моих чемоданах, осматривали мое оружие. Согнать их нельзя: обидятся и не возьмут караван. Пришлось звать переводчика и просить их перейти в другую палатку. Неохотно поднялся абан и, разминаясь и почесываясь, пошел в палатку переводчика и к-цова. Через несколько минут их пришлось просить об выходе и оттуда. Абан занял постель К-цова, а его провожатые, сидя кругом, сплевывали не глядя, куда попадает, на подушку, на седло, одеяло — все равно... Разбили им особую палатку и тогда успокоились.

...Жаркий безоблачный день догорал. Солнце тихо спускалось за горы, дали синели. На восток потянулись тона перламутра, они слились с чуть фиолетовым тоном неба и вдруг потемнели. Пустыня готовилась ко сну. Саранча умолкла, птицы перестали чирикать, кусты темнели и сливались в длинные темные массы, ветви мимоз принимали вид чудовищ, распростерших свои руки.

И вот из дали этой пустыни, из-за холмов и кустов, из лиловатого неба послышалось стройное хоровое пение. Это пел большой мужской хор, с преобладающими басовыми нотами, с переливами тонов, то встающих, идущих кверху и потом падающих до низких, густых звуков. Поющих не было видно. Слышны были лишь голоса все приближающиеся и приближающиеся. Вот на горизонте показалась тоненькая дымка пыли и за ее пеленою — неясные очертания каравана.

Абан и его свита вышли на край бивака и стали у куста мимозы. Величественна и важна была стройная фигура старика абана. Белый плащ изящными складками ниспадал книзу: он опирался на свою саблю; отступя от него, встали другие сомали.

Караван приближался. Справа показались большие грузовые верблюды, которые медленно выступали, высоко неся свои безобразные головы, покачивая горбами, мотая длинными палками рогожных седел.

Левее в две шеренги шла толпа верблюдовожатых. Черные, с непокрытыми головами, то гладко выбритыми, то покрытыми курчавыми черными или рыжеватыми волосами, то целой копной вьющихся волос, они были одеты в белые рубахи; в руках у них были копья и круглые щиты, за поясом торчали длинные, чуть кривые кинжалы.

Голоса становились громче, слышнее. Уже на фоне стройного хорового пения можно было различить отдельные дикие возгласы, уже можно было видеть перед фронтом сомалей двух-трех воинов, которые носились взад и вперед, размахивая копьями, приседая и подпрыгивая. Их взвизгивания — это военный клич сомалей, прыжки и возня — это изображение боя. Подойдя шагов на сто к нам, они приостановились и, подняв копья, с диким визгом «й-й-гу-гух» кинулись на нас и, пробежав шагов пятьдесят, разом остановились. Передние пали на колени и сейчас же вскочили. Постояв минуту, они снова с таким же точно криком кинулись и теперь уже добежали до группы офицеров и казаков и окружили их. Впечатление от такой атаки не страшное, но неприятно чувствовать совсем близко эти черные тела, видеть улыбки, обнажающие ряд ровных зубов.

Теперь они отхлынули от нас, хор перестал петь, абан, подняв шашку и не вынимая ее из ножен, заговорил что-то, его перебил другой, там затрещал третий, и через минуту их толпа напомнила рынок во время перебранки. Прыткий и юркий сомалиец со щитом и кинжалом в руках, в пестром плаще перебегал тем временем вдоль линии, устанавливая вожаков каравана в круг. В одном месте круг раздался, и мы увидели ряд черных голов, копья над ними и круглые щиты, плотно приставленные один к другому. Абан махнул несколько раз шашкой, голоса смолкли, кто-то сказал еще одно, два слова — и наступила тишина. И вот хор снова запел, отчетливо выговаривая каждое слово.

— Бура ма буру рум си, эн ни гадэ тальха гуйу,— и затем, приплясывая и притопывая в такт босыми ногами, они закричали: «йух», «йух», «йух»-«йййй-ух», причем кинулись все в середину, размахивая копьями, щитами и кинжалами.

Все это время по кругу бегало два молодых сомалийца, один с мечом и щитом, другой с копьем; они прыгали, кидались один на другого и пронзительно взвизгивали. И вот один упал, а другой стал над ним, замахнувшись на него кинжалом. Какая поза! Столько пластики было в этой согнутой и запрокинутой за голову руке, в упругом торсе, сильных ногах; сколько экспрессии в зверски улыбающемся лице! Секунда молчания, и опять мирное пение хора: «бура ма буру рум си, эн нигадэ тальха, чуйу», та же пляска, те же визги. И так до трех раз.

Небо стало темнее — южная ночь близка. Последние лучи прячущегося за горы солнца сверкают на копьях. Белые, красиво задрапированные плащи развеваются, мечи сверкают, темные глаза горят вдохновенно, а тут еще мирный дикий мотив хора, беготня воинов в середине. Черные ноги прыгают в такт, поднимая легкую пыль, а сзади стоят желтые, спокойные верблюды, лес палок от седел, желтый песок и синяя даль востока.

Абан и свита его просят бакшиш...