Наташа тоже необыкновенная: самая красивая из всей школы. И самая умная, умнее меня, хотя и моложе на целых два года. «Мы можем только дружить, а любить нам еще рано», — тоном учительницы по естествознанию заключила она. И поцеловать себя разрешила только Первого мая, в большой праздник.

Она, как и я, — мечтательница. Ей хочется стать киноактрисой или стюардессой, чтобы облететь весь мир. Она старательно изучает английский язык и от меня добивается того же, часто переходит с русского на английский, когда мы гуляем спокойно, не дурачимся.

У нее большие глаза, тонкие брови, но не выщипанные, как у некоторых, густые ресницы, длинные волосы, красиво перехваченные лентой на затылке, белоснежные зубы — точь-в-точь как у киноактрис.

Наташа два раза была у нас дома. Первый раз она пришла с просьбой помочь ей решить задачку по геометрии. Я так растерялся, что начисто забыл все правила, осрамился перед ней, а еще больше перед мамой. Потом, когда я уже был в десятом классе, пригласил ее на свой день рождения. Но уж лучше бы не было этого злосчастного праздника! Мы очень засиделись, а еще дольше шли до ее дома. У парадного нас встретила мать Наташи, молча взяла ее за руку, молча увела в подъезд.

На следующий день Наташа объявила, что нам нельзя больше встречаться.

По вечерам я часами слонялся неподалеку от дома Наташи даже в дни экзаменов. Мама раньше времени взяла отпуск, чтобы быть рядом со мной. Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица, но глаза не спрячешь. Раньше она мечтала, что я окончу школу с медалью, теперь же делала все, чтобы я хоть не провалился на экзаменах. Я не провалился, но высох, как подрубленное молодое деревце. Видно, в ту пору и прозвали меня Сухостоем.

Но не только мамины заботы поддерживали меня в этот нескладный период жизни. Как-то под вечер я встретил на своей улице пожилого человека в пограничной форме со старшинскими погонами, с медалями на груди. Гимнастерка на нем была немножко узковата, зато зеленая фуражка — впору, и новенькая-преновенькая, словно только выданная. Он заметил, что я как загипнотизированный иду за ним по пятам, остановился, дружески тронул за плечи и, кивнув на ученический портфель, спросил:

— Сдаешь?

— Ага.

— А после школы куда?

— Во Вселенную.

— Вот что, Вселенную пока не трогай. Закончишь школу — приходи вон на ту стройку, в конце улицы, спросишь прораба Егора Горбушу.

— Это вы?

— Да.

— А в форме почему?

— День пограничника. Сегодня не одного меня в форме встретишь.

— Раньше нельзя зайти? — обрадовался я случаю ближе познакомиться с пограничником.

— Можно, только не в ущерб экзаменам.

Егор Горбуша был не только прорабом, но и партгрупоргом, вечно, занят и все-таки выкраивал время на рассказы о службе на границе. Ну и о стройке, конечно. И неудивительно, что кроме меня к нему частенько заходили и другие старшеклассники нашей школы.

Я примелькался на стройке, и потому никого не удивило, что явился сюда уже не экскурсантом, а рабочим.

Через две недели, в день первой получки, прораб предупредил меня:

— Борис, останься после работы, разговор есть.

Меня это удивило: с Горбушей мы жили на одной улице, могли поговорить дорогой.

Когда на стройке стихло, прораб усадил меня на бревно, спросил:

— Присмотрелся к Митьке?

— Присмотрелся. Такой же подсобник, как и я.

— Правильно. А леса на чем держатся?

— На стояках, перекладинах, — пытаясь открыть Америку, сказал я.

— Извини, брат, за грубое сравнение: на соплях держатся. Ты подумай, как эти леса сделать надежнее, безопаснее. Митькиной головы на это не хватает. А в понедельник покумекаем вместе. — Горбуша помолчал, потом вонзил в меня пронизывающий взгляд, спросил: — Что с получкой собираешься делать?

— Как что? — удивился я. — Маме отдам.

— Митька в забегаловку звал?

— Звал.

— А ты что?

— Послал его подальше.

Горбуша поднялся с бревна.

— Ну, пошли, — добродушно, как равному, сказал он, и мы зашагали на свою улицу…

Мама встретила меня тревожно:

— Чего так задержался, сынок?

Я пересказал беседу с Горбушей и несмело протянул ей тощий конвертик с зарплатой. Она порывисто обняла меня и долго не отпускала.

Бориса смущала роль комиссара. Ну назвали бы старшим группы, парторгом, комсоргом. Нет — комиссаром эшелона. И официальную бумагу выдали. А «эшелон» умещался в одном вагоне. Может, по дороге подсадят группы из других округов?

К Борису подошел высокий, немножко неуклюжий и застенчивый Гена Ветров. Казалось, он стеснялся своего роста и нарочно сутулился, но стоило хоть раз увидеть его в роли центрового в баскетбольной команде, чтобы убедиться — это настоящий атлет: гибкий, ловкий, прыгучий, волевой, с быстрой реакцией, меткими бросками. Среди отъезжающих было два коммуниста: Ветров и он, Точкин. Борис собирался негласно сделать Ветрова своим заместителем, но сейчас понял, что и одному делать нечего.

— Товарищ комиссар, наклевывается внеплановое мероприятие, — улыбаясь, сказал Ветров. — У Кирки Симагина в чемодане оказалась бутылка водки. В компаньоны взял меня, послал к проводнице за стаканами.

Точкин даже не обратил внимания на иронический оттенок в словах «товарищ комиссар», а лишь подумал: «Это «внеплановое мероприятие» — запал к взрыву наступившей тишины в вагоне. Дурной пример заразителен».

— А что предлагаешь ты? — опросил Борис.

— Пригласить комиссара.

— Ты отдаешь отчет своим словам? — запальчиво бросил Точкин.

— Вполне. Пригласить, но без стаканов.

Ветров усмехнулся, он был доволен розыгрышем начальства. Улыбнулся и Борис, спросил:

— А что скажем?

— Не скажем, а стукнем по столу, — расхрабрился Гена.

— Не годится. Он пошлет нас к неродной бабушке и пригласит других.

— Тогда иду за стаканами.

— Правильно. За стаканами с чаем. Минуты через две и я нагряну будто невзначай.

Обладатель «Столичной» отмахивался от предлагаемого Ветровым чая:

— По запаху чую — хорош чаек, видел, как комиссар вручил проводнице большую пачку в нестандартной обертке из серебристой фольги, учил, как заваривать, но только за два года я выпил его несколько цистерн, а вот этой, сорокаградусной, редко баловался.

— Все-таки баловался?

В этот момент в двери показался Борис с коробкой в руке, воскликнул:

— Вовремя! Только что разыграли подарки, вашему купе достался торт.

Симагин поморщился, но вынужден был убрать бутылку, прикрыть огурцы салфеткой и даже пригласить комиссара к столу.

Точкин знал, что Кирка был в строительной группе, в передовиках не числился, но мастер на все руки: каменщик, столяр, стекольщик. Борису он ни тогда, ни сейчас не нравился: какой-то разболтанный, будто у него гайки не дотянуты до отказа. Но, к неудовольствию комиссара, ребята тянулись к Кирке: еще бы — готовый строитель! Борис не был уверен, пригодятся ли при возведении алюминиевого завода профессии Кирки, но решил, что, во всяком случае, не повредят. И предложил устроить в вагоне краткосрочные курсы строителей: Симагин выступит в роли главного технолога, остальные — в роли слушателей.

— Не стоит, — для проформы поломался Кирка. — Им и так осточертели занятия, пусть хоть в вагоне очухаются.

— Отдых должен быть активным, а так от безделья потянутся в ресторан. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь замарал свою репутацию в дороге, ведь на большое дело поднялись, — настаивал Борис.

Симагин снова достал бутылку из-под стола, предложил:

— Литки.

— Что это такое? — спросил Ветров.

— Начало любого дела у порядочных строителей.

— Не пойдет, — решительно заявил комиссар. — Спрячь! Да на самое дно чемодана!

Кирка медлил, обхватив обеими руками бутылку, не желал расставаться с ней. Но уж очень по душе пришлась ему должность «главного технолога». И, отвернувшись в сторону, он протянул «Столичную» Борису:

— Убери лучше в свой чемодан, у меня не сохранится.

С наступлением вечера ребята забрались на свои полки. Утомленные непрерывными хлопотами последних дней, долгими раздумьями о своем будущем, они воспользовались нерегламентированным распорядком дня, решили отгородиться от всех земных дел надежным пологом крепкого сна. Отгородились так прочно, что проспали грузинскую столицу, очнулись, лишь подъезжая к Сурамскому перевалу.