Холмс, постоянно рекомендовавший усилить охрану ключевых учреждений вроде Парламента, пребывал в ярости. Его доклады, содержавшие расшифровки писем бомбистов и их подручных, а также выводы и рекомендации, канули в бюрократической трясине, похоронившей все надежды разделаться с ирландскими террористами.

К этому времени братья Холмс буквально помешались на Мориарти. Профессор, бесспорно, был причастен к планированию убийств в Феникс-парке и взрывам бомб середины 1880-х, но очень сомнительно, что он был их единственным организатором, каким его считали братья. Междоусобицы слишком сильно раздирали раздробленное ирландское террористическое подполье, чтобы подобный организатор вообще мог появиться.

В каком-то смысле братья, на свою беду, попали в плен к логике, стремлению отыскать в видимом хаосе скрытую систему. «Возможно, когда человек развил в себе некоторые способности, вроде моих, и углубленно занимался наукой дедукции, – сказал как-то Холмс инспектору Хопкинсу («Убийство в Эбби-Грейндж»), – он склонен искать сложные объяснения там, где напрашиваются простые». Тогда он оказался прав. В «Знаке четырех» Уотсон указывает, что «из-за утонченности его логики» Холмс часто предпочитал «скрытое или причудливое объяснение, когда на виду было простейшее». Так обстояло дело и тут.

Простая истина заключалась в том, что бросавшаяся в глаза разобщенность националистических групп скрывала под собой еще более глубокую дезорганизацию. Майкрофт и Шерлок не могли этого принять и использовали улики, собранные ими против Мориарти, чтобы возвести его в статус гениального организующего ума, которого он все-таки не заслуживал. Когда инспектор Макдональд в «Долине Страха» замечает: «У нас в сыскной полиции считают, что вы чуточку свихнулись на этом профессоре», он, пожалуй, прав. Холмс, подбадриваемый братом, продолжал приписывать Мориарти непропорциональную важность:

Тем не менее даже в 1888 году Холмс еще не сталкивался с Мориарти лично. Он неоднократно проникал в комнаты профессора и заметил, что Мориарти владеет картиной Грёза, французского художника XVIII века, которого викторианцы ставили очень высоко и чьи полотна стоили весьма дорого. Он знал, что Мориарти мог платить своему пособнику, полковнику Морану, шесть тысяч фунтов в год, что превышало жалованье премьер-министра. Однако лицом к лицу он с ним еще не встретился.

Пока Холмс в течение следующих двух лет тщился найти более конкретное доказательство связей Мориарти и преступной организации, им возглавляемой, с агрессивным ирландским национализмом, развертывалось параллельное расследование событий, происходящих вокруг ирландского парламентского лидера Чарльза Парнелла.

На протяжении всех 1880-х годов циркулировали слухи о предполагаемой причастности Парнелла ко всякого рода экстремистским преступлениям, от убийств в Феникс-парке до планирования взрывов. Реакция братьев Холмс на эти слухи была двоякой. С одной стороны, оба твердо верили, что Ирландии следует оставаться под британским правлением, а в 1880-х казалось, будто у Парнелла есть шанс конституционными средствами добиться ирландской независимости, которой оба брата страшились. С другой стороны, они с самого начала были убеждены в ложности львиной доли обвинений, выдвигаемых против Парнелла.

Большинство слухов о Парнелле могли быть – и были – ими сразу отброшены. Ирландский лидер всегда остерегался каких-либо сношений с террористами. Самой большой угрозой его политической карьере являлась серия писем, якобы им написанных. С 11 апреля 1887 года эти сенсационные по своему содержанию письма начала печатать в виде факсимиле «Таймс» в серии статей под заголовком «Парнеллизм и преступление».

Наиболее сокрушительный эффект произвели строки, в которых Парнелл оправдывал убийства в Феникс-парке: «Хотя я сожалею о прискорбной смерти лорда Ф. Кавендиша, я не могу не признать, что Берк получил не больше, чем заслуживал».

Была назначена парламентская комиссия для расследования утверждений, высказанных в разоблачительных публикациях. Громы и молнии метали еще два года, и братьям Холмс пришлось пересмотреть свою тактику в ирландских расследованиях.

Холмс с самого начала понимал, что парнелловские письма – подделка. Внимание английской прессы к ним привлек пользовавшийся очень скверной репутацией ирландский журналист Ричард Пиготт. Согласно позднейшим воспоминаниям Джорджа Бернарда Шоу, мало кто в Ирландии заблуждался относительно порядочности Пиготта как журналиста.

«Он имел обыкновение, – писал Шоу, – напиваться до полусмерти, а затем писать безалаберно крамольные статьи для своей газеты „Ирландец“ и получать за них шесть месяцев тюрьмы. Насильственное отрезвление восстанавливало его здоровье и позволяло ему повторить все снова».

«Эксперт», нанятый «Таймс» для проверки подлинности писем, мог обмануться, но только не Холмс. Он увлеченно изучал графологию и как средство определения характера, и как метод получения с помощью дедукции более полной информации о писавшем. В «Рейгетских сквайрах» он объясняет своим слушателям: «Возможно, вам неизвестно, что эксперты относительно точно определяют возраст человека по его почерку. В нормальных случаях они ошибаются не больше чем на три-четыре года».

В отличие от человека, нанятого «Таймс», Холмс сам принадлежал к упомянутым экспертам. Парнеллу было сорок шесть, Пиготту, предположительно подделавшему письма, если они были подделаны, перевалило за шестьдесят. Без всякого труда Холмс по одной этой характеристике установил, что письма не могли быть написаны Парнеллом.

Проконсультировавшись с Майкрофтом, Холмс решил, что оправдание Парнелла не только отвечает понятиям братьев о справедливости и честной игре, но и является наилучшим исходом для британского истеблишмента. И как ни отвлекали его другие дела, он тем не менее вновь окунулся в расследование дела Парнелла – Пиготта.

Вскоре он обнаружил письмо, написанное Пиготтом за три дня до публикации «Парнеллизма и преступления» в «Таймс». Оно вбило последний гвоздь в гроб фальсификатора. Когда Пиготт выступил перед комиссией, занимавшейся Парнеллом, человек, которому поручили вести его допрос, королевский адвокат Чарльз Расселл, позднее лорд главный судья Англии, вооружился информацией, которую откопал Холмс.

Холмс также рекомендовал Расселлу попросить Пиготта сразу же написать на листке бумаги несколько слов. Одним из них было «колебание». Пиготт написал «коли́бание» – именно так это слово было написано в письмах Парнелла. Орфографическая ошибка выдала Пиготта с головой.

Он к тому моменту был уже сокрушен. Беспощадные вопросы Расселла выставили его негодяем и лжецом, каким он и являлся в действительности.

На следующий день, 25 января 1889 года, было назначено очередное заседание комиссии, и пытка перекрестного допроса продолжилась бы. Однако фальсификатор блистал своим отсутствием, бежав из страны. В конце концов его выследили в Мадриде, но, когда английские полицейские вошли в его номер в отеле, намереваясь продолжить допрос, он застрелился.

Парнелл, в немалой мере благодаря закулисной работе Холмса, был полностью оправдан. Он не только получил извинения с компенсацией от «Таймс», но и был встречен овацией (в которой главный тон задавал Гладстон), когда вошел в зал Палаты общин.

Пока реальная жизнь Холмса с сопутствующей ей вереницей убийств, шпионажа и скандалов шла своим чередом, его поразительному бытию на печатных страницах предстояло вот-вот начаться. Если только Уотсон не привирает задним числом, мысль увековечить свершения своего нового друга возникла у него после первого же расследования, свидетелем которого он стал и которое описал позднее в «Этюде в багровых тонах».