Голосок у нее тоже тоненький, слабый. Слушаешь -- не знаешь, человек ли говорит, сверчок ли запечный в тишине громко чирикает. Зубов нет у старушки. Плохо все выговаривает. А в голосе, когда-то звонком и приятном, так хорошо звучавшем на клиросе, еще сохранились кое-какие молодые звенящие нотки.

   Кончив что-то говорить отцу настоятелю, она встала со скамьи, отвесила поясной поклон и снова уселась, перебирая тонкими пальчиками узлы на лестовке, лепеча бледными губами привычные молитвы.

   -- Велико дело вы просите... И ты, сестра во Христе... И ты, чадо мое духовное. Земляки мы... свояки... И просят за вас люди мне не чужие... А все же трудненько до дела дойти буде... Коли и совсем не сбудется оно. Верно, что и боярину Артемону немало помех все учинят, коли и вправду он свою приручную девицу Наталью Нарышкину в царицы тянет...

   -- Ох, тянет, -- живо отозвался Шихирев, черноволосый, худощавый, похожий на старуху тетку, только покрупнее немного. -- Тянет, отец-игумен, во как тянет: и руками и зубами, да опричь того -- каблуком упирается... Слышь, ошшо первы смотры не кончены, а все знают, что Наташка и на вторы смотры прописана. Сам-де царь тако поволил... Кое не поволить, коли тихой он у нас? Из рук Артемошки и глядит... Ведун, чародей Артемошка той, лиходей царский. Кому оно не ведомо... И давно пора...

   -- Ну, што кому пора -- помалкивай лучче, парень. И у стен уши бывают. Придется за пустые, облыжные речи, гляди, и в сыскной избе ответ держать, -- с дружеским упреком предостерег горячего Ивана рассудительный монах. -- Там, што буде, единому Богу то ведомо... А все же, мыслю, и Артемоновой Наталье в царицах не бывать. Так тебе говорю, по душам. Вот почему и попытаюсь... Перекину словечко кой с кем... Допустят вашу девку на показанье к болярину Богдану Матвеевичу, к Хитрому... А, тамо, Бог подаст, и на смотры на царские, на первые... Може, и на вторые проведем, когда царь к девкам поприглядится с тычка; станет и поближе приглядывать. Как звать девку-то?

   -- Овдотья, Ивановна по отцу, Беляева. Родной сестры моей сиротиночка. Подсобишь сироте, ни она, ни мы, по гроб не забудем... Уж пусть и свету нам не видать, коли не клобук святительский буде на голове на твоей, на благодатной, отче-игумне...

   -- Но, но... Не мели зря. Есть у нас владыко -- и подай ему, Господь, многая лета. Не зовет мя суета мирская. Своим сыт... И другим ошшо ошметков хватит. По душе сироте помочь хочу...

   -- Помоги, помоги, отче-игумне, брате сладчайший во Христе, -- снова зачирикала старица Ираида, чутко ловящая каждое слово беседы. -- Вон и сам владыко-патриарх нам подсобит...

   -- Попытка -- не пытка, спрос не беда. Опробуем. Потолкуем с милостивцами. Да, слышь, что ошшо скажу, сыне. Есть два дохтура царских: Гутменч один да Стефан Гадин, он же иначе зовется Данилко Жид. Верит им государь. Они двое для нево и невест доглядают: пускать ли их на смотры на царские?.. Здоровы ль телесами и всячески девицы навезенные... Им тоже от меня словцо буде сказано. А ты, парень, слышь, сам не дремли: повидай их, посули чево-ничево... Челом ударь...

   -- Жидовину... И што ты, отче...

   -- Пустое. Он хрещеный теперя. А не Данилке Гадину, так Гутменчу. Што мога -- поднеси. Вдвое посули. Они, нехристи, все на рублевики на наши жадны... Прости, Господи! Хоша, и то сказать, наши московские -- тоже охулки на руку не кладут...

   -- Не кладут, ох, не кладут, отче! Ошшо ничего не видя, и наследье Овдотьюшки, и свою усадьбу закабалил... Што поделаешь?! Да уж так и буде. Повидаю энтого Гадину. Постараюсь для племяной, для сиротки, доброго дела ради...

   -- Бог на помочь! А теперя... чу, никак и к обедням ударили. Идите во храм, помолитесь. И мне пора, слышь...

   И с благословением игумен отпустил своих гостей.

   Долго тянется обедня монастырская. Солнце совсем высоко стояло, когда Шихирев, усадя в колымагу тетку, остался на паперти монастырского Чудовского храма, чтобы потолковать со старым своим знакомцем, рейтаром из вологжан, много лет тому назад проживавшим у них на Кашире.

   Высокий рыхлый старик, одетый в одежду полунемецкого покроя, выглядел важно, говорил сиплым, грубым голосом, часто покусывая концы седых усов, по-казацки свисающих над губами. Веселая, добродушная насмешка постоянно играла в прищуренных, окаймленных старческими складками глазах отставного рейтара.

   -- Давно ли Бог на Москву занес? -- спросил после первого обмена приветствиями отставной служака. -- Как дела?

   -- На Москве я давно... А дела... Гм... Дельце одно у меня есть. У-ух, какое потаенное... Тута и говорить не мочно. А ты, приятель-куманек, Лександра Лександрыч, как здесь побывшился? Али сюды перевели? У кого в полку? Сказывай.

   -- Кое в полку -- на полку сунули. На покой послали, за старостью, слышь. Никчемен стал. Я-то! Слышь... Помнишь ли?.. Был ли хто удалей меня?! Да вот ныне, знать, лучче нашлися...

   Рейтар даже побледнел. Глаза затуманились.

   -- Ну, ну, не горюй, старина. Авось, и на твою долю край солнышка сыщется. Мы, вот, тута, -- понижая голос, продолжал Шихирев, оглядываясь по сторонам, -- мы с теткой одно дельце вершим. Слышь, не зря в самый Светлый Праздник во Христов угол родной она кинула, на Москву затесалася... Слыхал, чать: смотры у царя...

   -- Те-те-те... А мне и невдомек! Племянница у тея, слыхать было, дюже пригожа... Н-да... Так вон с каким товарцем ты...

   И рейтар попытался было присвистнуть молодецки по старой памяти, но ослабелые губы издали только забавный протяжный шип.

   -- А ты во дупло свистни. Экой греховодник... Все своих свычаев не кинула. Товар... У ково товару не найдется такова? Да продавать ево больно не с руки. Сноровка велика надобна...

   -- Ты присноровился? -- с незаметной насмешкой спросил старик.

   -- А то нет... Так присноровился... Да вот, слышь... Идем... Я на конь сяду, шажком поплетусь. Иди вместях. Потолкуем. Тута людно, опасно...

   -- Идем, идем, -- согласился любопытный старик. -- Мне все одно, никуды не к спеху.

   Выйдя из толпы, медленно покидающей храм и площадь за оградой, оба скоро увидали холопа, который держал по уздцы лошадь Шихирева.

   Живо взобравшись на высокое седло, он приказал холопу:

   -- Сенька, домой поторапливай. Скажи, угощенье бы припасали. Гостя дорогого веду...

   Сенька низко поклонился хозяину, рейтару -- и доброй рысью, за которой и коню иному не угнаться, поспешил ко двору.

   Шихирев приосанился, дернул поводья. Лошадь медленно, степенно зашагала вслед за челядинцем, сдерживая ход под рукой всадника.

   Рейтар, взявшись правой рукой за луку, шагал рядом, не переставая толковать с Иваном.

   -- Ну, теперь нас не подслушают. Сказывай свои дела. Да, слышь, ведомо ль и то тобе, что болярина Артемона Матвеева родня, Наталья Нарышкиных, -- не то што смотрена, а и на верх взята, отобрана. Вишь, у болярина, поди, своя сноровка, не похуже твоей сыскалася... А ты...

   -- А я... Што я? -- подзадоренный, отозвался Шихирев. -- Ты бы ранней запыталси, а посля и талалакал: "Получче твоей сноровка"... Не нынче -- завтрева, слышь, Наташку не то с верху, а и прочь с Москвы уберут. Не бывать ей царицей! Первое дело, она рылом проти моей Дунюшки не вышла. Другое: есть-таки велемочны люди при самом царе, што скорее сами разорвутся, ничем в таку силу Артемошку впустят, штобы царица на Москве ево родня была... Не-ет... Быть моей Дуне в короне царской да в оплечьях! Как пить дать. А ты, старый болтун, Бога моли о том. И тебе буде добро.

   -- Ин добро, коли добро, -- слегка обиженный, отозвался рейтар. И уже всю остальную дорогу почти ничего не говорил, только слушал, как бахвалился хозяин.

   Шихирев и вообще любил прихвастнуть, а сейчас, еще подогретый полуобещанием Чудовского архимандрита, прямо плел несуразное что-то.

   Двух недель не прошло с этого дня, а уже многое из заветных дум Ивана Шихирева сбылось и наяву.