Обыватели, напуганные необычным грохотом, звоном бубенцов и звуками труб, выглядывали из окон, покрытых снегом и льдом, полуодетые, выбегали за ворота, и долго темнели их фигуры, пока они, дрожа от озноба, кутаясь в охабни и шубы, накинутые кое-как, второпях, глядели во след небывалому поезду.
Матвеев всего на несколько минут опередил посланцев царя.
-- Скорее буди Наталью Нарышкиных, всех буди... Челядь нашу, всех... Царь шлет за Натальей... -- успел он только сказать жене, войдя нераздетым в опочивальню. И сейчас же вышел, чтобы отдать необходимые распоряжения ключнику, которого приказал поднять и призвать к себе.
Весь народ в доме, еще мирно спавший за минуту тому назад, словно от удара электрического тока вскочил, поднялся на ноги, заметался, зашумел, как рой потревоженных пчел.
Конечно, не совсем неожиданно для Матвеева было то, что совершалось сейчас. Многое было уже приготовлено. Но все-таки приходилось действовать осторожно. За жилищем Артамона, конечно, было установлено наблюдение со стороны врагов; и среди матвеевской челяди были передатчики. Так что, жданная давно, но глубоко таимая радость все-таки принесла с собой долю испуга и много суеты.
Зазвучали трубы в переулке. Вышел на крыльцо Матвеев встречать государевых послов, принял их с поклонами, ввел в самый обширный покой, усадил и, ударив челом, задал обычный вопрос:
-- С чем Бог прислал к нам гостей дорогих? Не взыщите: час больно ранний. Хозяйка моя не в уборе. Сейчас сойдет, почетных гостей дорогих встречать по старине.
-- Обождем малость, хозяин милостивый. Не от себя мы, от его царского величества посланы. В твоем ли дому пребывает девица Наталия Кириллова дочь, Нарышкиных роду? Имеем к ей слово царское.
-- В мрем убогом дому девица честная пребывает с родимой матерью и с родителем своим и с братьями двоима. Чрез малый час явит они свои, слову царскому внемлет со страхом и прилежанием. Да вот и идут они...
Распахнулась дверь, ведущая во внутренние покои, и появилась Евдокия Матвеева. За ней две девушки несли хлеб-соль на подносе и фляги с вином, кубки, бокалы. Затем вошли старики Нарышкины: Кирилло Полуэхтович и Анна Леонтьевна. Нарышкина, вся красная, запыхавшись, еле дыша от волнения и спешки, с какой надо было поднять и обрядить дочь, на ходу то оправляла свою пышную кику, то одергивала платье или украшения на дочери, трогала фату, приглаживала пышные складки рукавов.
Наталья, бледная, как смерть, тихо двигалась между отцом и матерью, напоминая собою лунатика. Сказочное что-то совершалось с нею. И хотя девушки в мечтах только и грезят, что о несбыточном, о сказках, которые должны сбыться наяву, однако их всегда ошеломляет, если чем-нибудь, даже самым незначительно-реальным счастьем, нарушается мир девичьих грез и мечтаний. Иван и Афанасий, братья Натальи, сестра ее Авдотья и дядя Федор тут же. Встали послы царские. Выступил вперед боярин князь Петр Иваныч Прозоровский.
-- Честная девица, Наталия дочь Кириллова, Нарышкиных роду, и с отцом и с матушкой твоею, и дому владыка господин Артамон Сергеев сын Матвеев и все, здесь сущие: слушайте слово государево!
Как ветром склонило всех, стоящих перед послами царскими. Все опустились на колени. Челядь и ближние, те, кто не вошел в покой, а теснился за дверьми, тоже встали на колени. Иные даже ниц простерлись, как велит старый обычай московский.
-- Великий государь, царь всея Руссии, великий князь Московский и иных земель Алексей Михайлович, тако сказывает: волею Божеской и нашим царским произволением волим тя, девица Наталия, в жены нам пояти и царицей, государыней, великою княгиней Московской и всея Руссии нарещи. Аминь.
Стоя на коленях, в землю ударила челом Наталья. Лежит и подняться не может.
Но мать и отец догадались, что творится с дочерью, подымают ее и шепчут:
-- Не молчи, скажи што-либонь. На чести -- благодарствуй, на великой, неизреченной милости...
-- Благо... благодарствую... на вели... кой ми... -- начала было девушка, но докончить не может. Пересохли губы. Сухо в горле так, что перехватило его, словно кольцом сжало, звука не выдавить, как ни старайся...
-- На чести великой челом бьет дщерь наша, Наталия, -- не давая заметить бессилия девушки, заговорили сразу отец и мать Нарышкины.
И вся семья, отдавая земные поклоны, повторила:
-- На чести на великой челом бьем царю и государю нашему... В добрый час да в пору. Аминь.
Затем все поднялись. Силой почти пришлось поднять и держать Наталью, которая сама едва стояла на ногах. Ей тоже челом добили и родители, и послы государевы, и все, кто здесь был, поздравляя с царской милостью, с новым высоким саном.
Прозоровский дал знак, боярыни придворные, девушки и слуги дворцовые появились с тяжелыми коробами, свертками и узлами.
-- Поизволишь, царевна, в сей час и в уборы царские убратися, наряд царский возложити на ся. И, не медля ни часу, со всеми ближними отбыть поизволишь в царский терем, к суженому твоему велемочному, к ево царскому величеству, для чину брачного.
-- В сей миг, часу не губя, нарядим доченьку, государыню-матушку, царицушку нашу, -- снова вместо дочери отозвалась Нарышкина. -- Оно и лучче, што на дому обрядити невесту мочно. А то, слыхали мы, как в теремах высоких невест порою обряжают... Косыньку, слышь, первой невесте государя, Марье Рафовой, так перетянули, что и без памяти девка перед царем так и грохнулась. Не-ет... Уж я сама... сама снаряжу и принаряжу мою доченьку-раскрасавицу, государыню-царицушку... Уж сама. В сей миг... Обождать прошу вас на малый часок, на едину годиночку, люди добрые, послы государевы. В сей миг... в едину годиночку...
И, причитая, ликуя, глотая в то же время слезы, которые так и катились из глаз, мать с женщинами повела Наталью в ее покой, в светлицу наверху.
Там раскрыли короба, отперли большие и малые ларцы, развязали узлы, разложили вороха дорогих нарядов царских, груды драгоценных ожерелий и притиранья и мази. И торопливо, но все же очень мешкотно стали обряжать царскую невесту.
Некогда было петь обычных песен, творить заветные обряды. Но все-таки одевание совершалось благоговейно, словно священный обряд какой-нибудь.
Немного больше часу прошло, когда посланная с вещами из дворца опытная боярыня, не раз одевавшая для торжественных выходов и покойную царицу Марью Ильинишну, оглядела Наталью со всех сторон, дала ей поглядеть на себя в несколько зеркал, которые держали с боков девушки, и объявила:
-- Кажись, готово. Встати на ножки не поизволишь ли, государыня-царевна великая?
Пока обряжали Наталью, пока сестра, словно шалая, вертелась здесь, то пела, то плясала одна, пока старуха-нянька заливалась слезами, радуясь счастью питомицы, а мать, вся пунцовая от хлопот и восторга, во все мешалась и скорей замедляла работу, чем помогала ей, Наталья в это время почти овладела собой.
Живая и впечатлительная, она в то же время была очень рассудительна по природе. Факт необычайного счастья стал так ярко, хотя и внезапно, перед нею, что она уж отогнала от себя первое ощущение, чувство страха перед чем-то великим и неведомым и стала думать о том, что, как ей было известно, предстоит впереди всякой девушке, выходящей замуж, из-под крова родительского вступающей под кров мужа.
Из рассказов Матвеева и самого царя Наталья довольно хорошо ознакомилась не только с порядком и строем внешней жизни в кремлевских теремах, но и с внутренним укладом дворцовой жизни, со многими взаимоотношениями, которые глубоко сокрыты от глаз целого мира.
Как повести себя на первых порах? Что открыто принять? С чем можно и должно начать бороться? -- вот какие мысли сразу забродили в голове девушки в тот самый момент, когда на эту головку начали возлагать и осторожно прилаживать тяжелую "коруну", царский венец с городками.
Солнце как раз показалось на горизонте, быстро стало подниматься, кидая первые косые розовые еще лучи в оконце светелки. И блеск, которым загорелся венец, густо усыпанный дорогими большими самоцветами, заставлял жмурить глаза...