И снова Наталья залилась слезами.

   -- Да буде, Наташенька... Доченька моя... буде... Бог не без милости... Помолим Ево. Рабам последним Он милости посылает Свои... Неужто ж отринет твое моленье чистое?.. Слышь, надоть бы водицы святой да просвирки от Псковских чудотворцев поднести государю... Куды помогает хорошо ото всех недугов святыня та... Дело уж ведомое, государыня-доченька, не раз испытанное...

   -- Послано уж, матушка. Нынче-завтра вернется посланный, привезет. Ровно на грех, нету ни воды той, ни просфоры. А бывала всегда... Вон, Наташеньке недужилось как-то, ей и дадено... Помогло... Привезут, дам государю... Все дам... Крови бы из груди из моей рада источить ему, помогло бы только... Господи, Господи!.. Матушка, снаряжать поезд вели... Едем!..

   -- Ладно, доченька... Слышь, може, дождалась бы темени?.. Сама знаешь: царица днем да без государя словно и не ездит по Москве... Не бывало тово... Все больше по ночам, сама знаешь... И на богомолье и в переезды. Не след, штобы всякий глазел на поезд на твой на царский и на тебя... Не укроешься так уж от людей-то...

   -- И не надо... Старое то дело... Мы, вон, с государем, почитай, на виду у всех по Москве езживали... Так, на забаву смотреть, на послов иноземных... А ныне, на дело на такое, на великое... Да вот, што ты скажешь, боярин, -- обратилась она к Матвееву, сидевшему все время в раздумье: -- Выехать ли мне засветло али ночи ждать, истомить себя, измучати?..

   -- Ну, о чем толковать? Как повелишь, так и выедем. Пора уж и кидать старые свычаи, не то теремные, как их кличут, а татарские, колодничьи... Царицу ль народу не видать? Пускай видят! Любить боле станут...

   -- Слышь... Снаряжай же поезд сам, боярин... Да скорее, прошу...

   -- Я не замешкаю. Ты не кручинься, государыня Наташенька... Да поешь малость... Так и выедем из Кремля, часу не минет... Я сам все... скоренько... А слышь, мне с тобой ли ехать али поотдохнуть позволишь? Пусть бы боярин Лопухин да Матюшкин, да Прозоровский князь... Да петровцев моих я в охрану пошлю. Оно и крепко будет. А я уж больно заморился, второй день без сну...

   -- Ладно, как знаешь, боярин. Скорей бы оно лих...

   -- Говорю: часу не пройдет, в колымагу усажу тебя, государыня-матушка ты моя...

   И Матвеев поспешно вышел из покоя.

   Боярин точно сдержал обещание.

   Наталья по настоянию матери с сестрой и невестки Прасковьи, жены Ивана Нарышкина, только успела перекусить немного, переменила домашнее платье на выездное, как уже явился: с докладом Матвеев, что все готово, и сам усадил царицу в большой зимний возок, в "избушку", запряженную двенадцатью санниками белой масти. В ту же огромную колымагу уселись: Анна Леонтьевна, Авдотья Кирилловна, невестка Прасковья Алексеевна; тетка царицы, жена Федора Полуэхтовича, Авдотья Петровна, боярыня-казначея Матрена Блохина и еще несколько мам и "верховых" боярынь, на попечении которых находились взятые матерью царевичи: Петр, Иван, царевны младшие немаленькая Наталья с кормилицей.

   Сестры царя и старшие царевны остались в терему, как и Федор.

   Обыкновенно и он зачастую провожал мачеху в ее поездках по монастырям и по святыням. Но сегодня царицу повестили, что "старшой царевич недужен малость", и выезд состоялся без него.

   Так как монастыри и храмы, в которых хотела по молиться Наталья, были "за городом", то есть за стенами Кремля, -- впереди поезда шел Стремянный стрелецкий полк Матвеева, петровские стрельцы в своих зеленых кафтанах.

   По бокам колымаги, как и за нею, ехали верховые бояре, потом тянулись другие возки со свитой царицы. Ехала боярыня-кравчая, еще кой-кто из приближенных лиц; ехали верхом первый боярин и дворецкий Натальи Лопухин, стольник Иван Матюшкин, окольничий Иван Федорович Стрешнев и Тихон, брат его, с которым особенно подружилась Наталья за веселый нрав и острый язык.

   Впереди колымаги ехали еще верхом, по-мужски двадцать четыре красивые, рослые "дворовые женки", амазонки царицы, из комнатной прислуги. На голове у них были особые белые шляпы с полями, подбитые тафтою телесного цвета. Желтые широкие шелковые ленты ниспадали со шляп на самые плечи и были унизаны золотыми пуговками, жемчугом, украшены золотыми кистями. Спереди -- короткая белая фата закрывала лицо до подбородка. Длинные широкие шубки и желтые сапоги довершали наряд. Этот женский отряд Москва, очевидно, заимствовала еще у Золотой Орды, где султанши имели каждая своих амазонок.

   Разные дьяки, стольники и дядьки царевича Ивана -- все, словом, кто дежурил на верху у царицы в этот день, -- дополняли свиту, верхами или в возках, смотря по возрасту и удали или глядя по чину.

   Поезд растянулся на довольно большое пространство, хотя и не достигал тех размеров, до каких доходили парадные, большие выезды царя и царицы.

   Стоя у оконца своей горницы, откуда виден был выезд царицы, Анна Хитрово даже перекрестилась трижды широким, истовым крестом.

   -- Слава Те, Спасу Многомилостивому! Сама змея с дороги уползла. Теперя -- легше буде дело все повершити...

   Спустя час или полтора в ее покое собрались все главные участники в задуманном деле: оба Хитрово, дядя Богдан Матвеевич и племянник Александр Севастьянович, оба Толстых, Василий Семенович Волынский, думный дьяк Титов, как лицо, необходимое для составления важного акта; явился и духовник царя Благовещенский протопоп Андрей Саввинович, упитанный, неподвижный, неуклюжий с виду, но жадный на деньгу, ловкий, покладливый старик. Враждуя с патриархом, он пристал к врагам Нарышкиных, надеясь добиться особой силы при новом царе.

   Когда пришли звать Федора к старухе Хитрой по важному делу, у царевича сидела Софья, князь Василий Голицын и стольник Иван Максимович Языков, судья дворцовых приказов.

   Зная влияние умной, властолюбивой царевны на ее нерешительного брата, зная непримиримую ненависть девушки к молодой мачехе и всему нарышкинскому роду, и ее позвали на совещание, также как и Голицына с Языковым.

   Царевна скромно уселась поодаль, почти в углу, за спиной брата и Анны Петровны, расположившихся в широких креслах. Остальные гости-соумышленники разместились на скамьях, на стульях, как попало.

   Почти впереди всех уселся поближе к царевичу тщеславный, глупый, но наглый и пронырливый Василий Волынский, успевший составить себе положение на верху не столько благодаря личным заслугам, сколько работами золотошвейных мастериц, которых в большом количестве собирала отовсюду жена Волынского. И чудные вышивки золотом, серебром и шелками, приносимые в дар царской семье и важным боярам, а то и выполняемые за деньги, вызывали расположение к Волынскому со стороны нужных людей...

   Боярин, князь Иван Андреевич Хованский из Стрелецкого приказа, голова полка стрельцов, которые в этот день охраняли все посты в Кремле, и еще несколько стрелецких голов и полуголов, известных своею преданностью старым порядкам и царевичу Федору, были тоже позваны. Но, кроме Хованского, остальные стрельцы не решались сесть и стояли небольшой кучкой у окна, выделяясь на темном фоне стены своими цветными кафтанами, блестящим вооружением и желтыми сапогами. Сам князь Хованский давно был известен как ярый "аввакумовец", противник "никоновцев" и Матвеева.

   -- Пошто так надобен я стал, матушка? -- обратился царевич к старухе Хитрой.

   Голос его, и вообще слабый, звучал сейчас совсем глухо. Он был бледен, чувствовал себя и на самом деле очень плохо; но не мог отказать Хитрой, которой, по старой памяти, словно побаивался немного.

   Когда старуха, поминутно отирая слезы, возводя глаза к иконам и вздыхая, объяснила ему, что придется делать, -- Федор и руками замахал.

   -- Што ты, што ты, матушка... Да нешто можно?! Грех-то какой великий. Може, государь-батюшко совсем инако мыслит, а я приду с людьми, нудить стану, волю бы свою он поиначил. Как тебе и в голову запало, матушка? Нешто сама ты испокон веку не учила меня: батюшку бы слушал, матушку бы не ослушался. А ныне ишь што...