Юная царица, обезумев от ужаса, соскочив с пуховиков, забилась в угол, с распущенными чудными волосами, совсем неодетая, и только инстинктивно куталась в парчовое покрывало, наброшенное ею на плечи при появлении людей.

   -- Водицы бы, скорее, -- первая распорядилась Анна Хитрово. -- Не помер он... Так это. Обмер малость... Ивановна, давай-ка уложим ево повыше, -- обратилась она к старухе кормилице.

   И обе бережно приподняли голову Федору, уложили его повыше, поудобнее, отерли липкий, холодный пот со лба, легкую кровавую пену, выступившую на устах.

   Прибежал фон Гаден и второй лекарь, Костериус.

   -- Зачем так тревожить и государя и себя? И разве нужно так боятца? Это же теперь бывает с государем. От сердечной тоски -- обмирание. Может, вина пил государь али настойки какой? Ему не надо... И покой теперь надо ево царскому величеству... Наутро все пройдет...

   Так успокоил лекарь родных, обступивших ложе больного. А сам стал приводить в чувство Марфу Матвеевну, которая вся трепетала и билась теперь от неудержимых рыданий и рвала с себя сарафан, заботливо накинутый на царицу рукой боярынь.

   Софья глядела вокруг, слушала, что говорит врач. Но в глазах ее так и застыл один вопрос, одна мучительная мысль: "Конец скоро. Что ждет теперь ее, весь род Милославских, все русское царство, над которым словно навис какой-то мрак, насылаемый злым, прихотливым роком?.."

   Несколько дней еще плохо чувствовали себя оба: и царь и царица.

   Потом Федор поправился. А Марфа Матвеевна и вовсе порозовела, как раньше до свадьбы была.

   Только часто выходила она из своей опочивальни с усталыми, как будто заплаканными глазами. Словно потемнела такая ясная прежде их глубокая синева.

   И, безучастная ко всему, что творилось кругом, только в одном проявляла всю душу свою Марфа: в желании облегчить участь всех несчастных, о ком только могла услышать или узнать от окружающих.

   Кроме обычной милостыни, которую раздает новобрачная царица, Марфа Матвеевна щедро одарила главнейшие обители московские и другие, чем-либо прославленные в молве народной. Добилась освобождения заключенных за провинности и за долги в казну государя, хлопотала за опальных.

   Когда Наталья, узнав об этом, явилась к молодой царице, рассказала ей о невинности сосланного Артамона Матвеева, Марфа упросила царя. И боярину, недавно переведенному из Пустозерска в Мезень, Федор позволил поселиться в городе Лухе, лежащем в четырехстах верстах от Москвы, вернул ему разоренный, опустелый дом в столице, а взамен отнятых пожитков и вотчин пожаловал дворцовое вело Ландех с деревнями и угодьями, всего в семьсот дворов.

   Как только Языков доложил Наталье о такой милости Федора и добавил, что, главным образом, упросила государя молодая царица, Наталья сейчас же позвала Царевича.

   -- Пойдем поскорее, Петруша, надо царицу Марфу Матвеевну навестить, челом ей ударить. Слышь, выручила она дедушку Артемона. Он к нам скоро с Мезени повернет. В Лухе житье ему указано. Увидишь его. Не забыл, чай.

   -- Где забыть, матушка. И Андрюша с дедушкой же? Правда? Я в Москву возьму его, в генералы сразу поставлю в своем полку. Я помню: он храбрый... Чай, велик ноне стал...

   -- Должно, што не мал... Вон ты у меня как вытянулся... А еще и десяти годков тебе нету. Андрюшеньке же нашему, гляди, семнадесять пошло... Сравнишь ли? Да не болтай зря. Принарядися ступай. Ишь, какой растрепа ты у меня...

   Взгляд матери с любовью и гордостью остановился на Петре, который еще больше подрос и выровнялся за последние два года.

   Тряхнув кудрявыми волосами, обняв с налету мать, царевич звонко поцеловал ее и выбежал из покоя.

   Пошла и Наталья одеться понарядней, чтобы в пристойном виде явиться к молодой царице.

   Марфу Матвеевну нежданные гости застали в большом просторном покое, в передних теплых сенях царского терема.

   Скучно ей стало со старыми чопорными боярынями, и, окруженная молодыми боярышнями, сенными девушками, по прозвищу "игрицами", Марфа вышла в эти сени, где в ненастную и холодную пору тешились разными играми и водили хороводы царевны. Дурки, карлицы и потешные девки, наследие покойной царицы Аграфены, высыпали сюда же, но держались поодаль, ожидая приказаний государыни.

   Уселась царица на обитую бархатом скамью, на качели, устроенные тут же, среди покоев, и приказала раскачивать себя и песни петь разные -- протяжные, подблюдные, и простые, народные, то заунывные, то веселые, подмывающие.

   Порою сама царица подхватывала знакомый напев и негромко подпевала ему. И, против воли, самые веселые песни вызывали слезы у нее на ясных, почти детских глазах.

   Увидя Наталью с Петром, Марфа Матвеевна поспешила им радостно навстречу.

   -- Вот гости дорогие... Милости прошу в покои... Не взыщите, што не в уборе уж я... Так вот, с сенными позабавитца надумала... Пожалуй, государыня-матушка...

   -- И, государыня-царица, доченька моя богоданная, свет ты мой сердешный... Не труди себя... Сиди, как сидела. Забавляйся. А я вот тута присяду, погляжу, на тебя порадуюсь... Уж давно я не слыхивала голосу веселого у нас в верху, не видала лица благого, радостного. Дай на тебя полюбуюсь... Ишь, ты ровно маков цвет цветешь. Храни тебя, Господь, на многие годы... Я и ненадолго, слышь... Челом тебе добить пришла. Спасибо сказать великое, што выручила душу безвинную, боярина Артамона Сергеича. Зачтется тебе, верь, царица-доченька, радость ты моя!

   Застыдилась по-детски Марфа от слов и похвал свекрови. Бросилась целовать ее, спрятала голову на груди Натальи и тихо повторяет:

   -- Молчи уж, матушка... Не надо... Што ж я... Не кланяйся. Мне стыдно...

   -- И в ноги поклонюсь вот при всех, душенька ты моя ангельская, зоренька ясная! И не за то, што родня он мне. Нет. Дело великое ты сделала. Безвинного страдальца ровно из гробу оживила, честь оберегла... Воздаст тебе Господь. Бей челом, Петруша, государыне-царице да к руке приложись.

   Неловко, угловато ударил челом Петр и двинулся взять руку Марфы, чтобы поцеловать. Но та решительно отдернула руку:

   -- И не дам... Што-то, братец... Так целуй, коли хочешь. А то руку. Нешто ты не брат государю-свету, господину нашему... Так и мне же братцем доводишься.

   И крепко, звонко расцеловала царица красивого юношу -- своего деверя.

   Совсем пунцовым стал от этой неожиданной ласки царевич и еще прелестнее показался всем.

   -- Ой, и я бы похристосовалась с царевичем, -- вдруг громко заявила одна из бойких прислужниц молодой царицы, -- да уж Светла Христова Воскресенья погожу. Оно не за горами...

   Сдержанный хохот прокатился среди остальных сенных.

   Подталкивая друг дружку, они зашептались, зашушукались невнятно и звонко в то же время, вот как камыши под ветром шепчут порою на тихом пруду.

   -- Будет вам, хохотушки, -- стараясь принять строгий вид, приказала Марфа. -- Вот мы сядем с братцем. А вы покачайте нас лучче... Да хорошенько. Можно ли, как скажешь, матушка царица, Наталья Кирилловна?

   -- Да коли тешит тебя -- и качайся, государыня-доченька, светик ты мой. А он и рад, поди. Куды охоч на все забавы. На ученье на книжное небось не так охотитца...

   И, подперев рукой подбородок, задумалась Наталья, любуясь на сына и невестку. Теперь рядом они сидели на доске и плавно подымались и опускались вместе с нею под толчками сильных девичьих рук.

   И тут же снова грянули-полились звуки разудалой хоровой песни, которую оборвали было сенные с приходом Натальи и Петра.

   Захваченная веселым напевом, довольная близостью такого симпатичного, красивого юноши-брата, забыла и недавнюю грусть свою молодая царица. Щебечет, болтает с Петром, то вторит звонким своим голоском общему хору...

   А Наталья сидит пригорюнясь. И рада она, что не врага, а друга нашла в новой жене Федора. И горько ей, что скоро судьба подрежет все радости, каких может ждать и требовать от жизни беззаботная молодая царица, и по годам и по душе -- почти еще дитя.