Какой-то юркий человечек, снующий в толпе, не столько глазея на шествие, как ловя общие речи и разговоры, стал было и тут прислушиваться к толкам двух приятелей.

   Но в это самое время особое движение, крики и даже брань долетели от Фроловского моста и привлекли общее внимание.

   Перед помостом, устроенным для иностранных послов, сгрудилось слишком много народу, и послы ничего не могли видеть, хотя некоторые, сидящие на конях, даже вставали на стременах.

   Между тем царь остановил "осля" как раз перед этим местом и, подозвав из свиты своей главного переводчика, приказал ему что-то.

   Толмач передал приказание ближайшим стрельцам, те построились в небольшое каре и врезались в народную гущу, освобождая проход, по которому толмач и двинулся к посольскому помосту.

   Развертывая каре, стрельцы успели оттеснить на довольно большом пространстве народ от помоста, и оттуда теперь было прекрасно видно всю процессию с царем и патриархом посредине.

   Сейчас же все послы отвесили глубокий поклон государю. Подойдя поближе, толмач снял шляпу и отдал низкий поклон стоящим на помосте иноземцам.

   -- Государь, великий князь и царь всея Великия, Малыя и Белыя России, самодержец Федор Алексиевич о здравии послов и резидентов всех спрашивать изволит: каковы они во здравии своем?

   Сейчас же выступил вперед польский посол, как старейший по годам, и снова отвесил поклон в сторону царя.

   -- Передай его величеству, что все послы и резиденты челом бьют на приветствии его царском и молят Бога: послал бы он здоровья и радостей царю и государю Московскому на многие годы.

   Толмач вернулся к Федору, передал ему ответ, и шествие тронулось дальше, к Лобному месту.

   Только раньше патриарх, обернувшись к Фроловским воротам, отдал поклон чудотворному образу Богоматери со Спасом, висящему над самой аркой, и сотворил краткую молитву.

   На Лобном месте был совершен обряд освящения и раздачи вай.

   После короткой службы, совершенной в церкви Василия Блаженного, патриарх снова воссел на "осля".

   От духоты храма и тяжелых одежд теперь не только Федор, но и Иоаким изнемогал.

   Выйдя на паперть, чтобы вернуться обратно в Кремль, оба они были порадованы переменой, происшедшей во время богослужения. Подул порывистый, холодный ветер. От Сокольничьей рощи показалась темная туча, стала быстро-быстро надвигаться и расти... Не успели от паперти дойти и до Фроловских ворот, как упали первые капли дождя, чаще, сильнее с каждой минутой. Ветер подул яростно, порывами... Дождь сменился серебристыми, круглыми, полуоледенелыми снежинками, "крупой", как зовут ее... И сразу, неожиданно, надвинулась сплошная туча. Кругом потемнело. Крупными, влажными хлопьями посыпал густой снег...

   Народные толпы быстро стали редеть. Только торжественное шествие таким же размеренным, медленным ходом продолжало подвигаться вперед.

   На патриарха и на царя накинули меховые плащи. Но Федор чувствовал, что его пронизало уже холодом до костей. Ни движение, ни теплый плащ не согревали иззябшего царя, озноб и дрожь все сильней и сильней одолевали его.

   Врачи, которым пожаловался царь на нездоровье, приказали растопить баню, чтобы Федор мог выпариться там и натереться горячительной мазью, во избежание серьезной простуды.

   С тяжелой головой, с горечью во рту поднялся на другое утро Федор. Спину ломит, жар так и пышет от него.

   -- Полежал бы, светик, покуль полегче станет, -- решилась было заметить царица Марфа.

   -- Пустое, Марфушенька. Недосуг лежать. Страстную перемогуся, Бог даст. Светло Христово Воскресенье встречу... А то и всем будет праздник не в праздник, коли царь хворым в постелю заляжет... Сама знаешь... Да и лучче на ногах. С недугом надо не сдавать, наперекор ему идти. Тогда хворь сама слабеет. Ты, гляди, и не сказывай никому, прошу тебя... Наскучать станут. А мне тошней, как пристают ко мне...

   -- Да уж как твоя воля... Я молчу... Как сам знаешь, -- печально ответила кроткая молодая царица.

   Страстная неделя настала.

   Будничная жизнь овладела Москвой. Только в храмах идут особенно долгие моленья. Но торговому и трудовому люду даже помолиться порядком некогда.

   Перед праздником особенно бойко идет торговля, усиленно работают всякие мастера и ремесленники.

   После такого чудесного утра, как минувшее Вербное Воскресенье, завершившееся снежной бурей, погода сразу потеплела. Потянулись серенькие, туманные дни. Тучи не сбегали с неба, сея частым, мелким, совсем не весенним дождем.

   Как будто убрали красивую декорацию, озаренную ярким светом, и обнажилась обычная грустная действительность.

   Скинули свои нарядные, цветные кафтаны и стрельцы, стянули они пояса на темных расхожих чекменях и полукафтаньях, вздели армяки и уселись торговать в лавчонках и лавках, вместо пищали и бердыша взяв в руки аршин и весы.

   Пользуясь издавна дарованными правами беспошлинного торга, большинство служилых стрельцов, их жены и дети постарше занялись торговыми делами, сначала просто чтобы увеличить скудное казенное "жалованье", а потом взманили всех и те большие барыши, какие стало приносить новое занятие.

   Торгует, молится, всякими "рукомеслами" занимается московский люд. Готовится к Светлому Празднику.

   Готовится к нему и царь Московский и всея Руси Федор Алексеевич. Отстаивает долгие службы, принимает патриарха и духовных властей, приказывает, какую милостыню раздавать в эти великие дни покаяния и скорби, сам ходит по колодникам, деньги, калачи им раздает, выпускает на волю кого можно...

   Но на очах у окружающих тает он, как воск от пламени.

   И правда: пламя постоянно горит в груди, в голове, во всем теле царя.

   Врачи, видя упорное, болезненное нежелание Федора лечь в постель, стараются разными снадобьями уменьшить разрушительную лихорадку, утушить предательское, убивающее жизнь внутреннее пламя.

   И после приемов разных снадобий на короткое время лучше чувствует себя больной.

   Тогда он объявляет радостно:

   -- Вот сказывал я: перемогуся -- все и пройдет. А коли слягу в постелю -- не встану боле... Серцем чую, што не встану... Так уж лучче не ложитца. Рано помирать... Хошь и плохой я государь, а все же порядок при царе, какой ни на есть... Наследника нету своего... Братья?.. Один -- и вовсе без разума... Петруша -- куды мал... Не хотелось бы теперь помирать... Рано...

   Царица Марфа начинает плакать, ничего не отвечая на такие слова.

   Софья нахмуривает брови и тоже молчит. Разве скажет изредка:

   -- Што ж, то сударь-братец, коли охота тебе и свою милость печалить, и нас сокрушать, твоя воля. А мы уж сказывали твоему царскому величеству... И врачи и прорицатели -- все в одно толкуют: долгое житие суждено тебе, государю. Разве што иные... ближние недруги, Бога позабыв, извести задумают. Да авось не допустит Господь до этого.

   С первой минуты, когда проявилось нездоровье царя, Софья почти не уходит из его покоев. И он рад этому. Своей духовной силой, подьемом и энергией она отрадно влияет на Федора, помогает ему справляться с собственной телесной немощью и слабостью духовной.

   В одном только не сходятся они.

   Стоит заговорить царю, что он хотел бы видеть своим преемником царевича Петра, как и покойный отец завещал, -- Софья темнела лицом, обрывала всякий разговор, напоминая, что у Нарышкиных и так одна забота: извести его, Федора, посадить на трон Петра. Нередко после этого Софья удалялась на некоторое время к себе, в терем. Но затем -- снова появлялась и ревниво следила за всем, что касалось брата: за приемом лекарств, за его сном и отдыхом, за его выходами и приемами царскими и домашними.

   Как-то незаметно и окружающие привыкли, что у царя есть двойник, только в женском, пышном наряде с фатой -- царевна Софья.

   Отлучалась порою от брата в свой терем Софья и без всякой особой причины, стоило прибежать любимой постельнице царевны, Родимице. По-настоящему звали ее Федора Семеновна. Родом хохлушка, из украинских казачек, это была хитрая, отважная бабенка. Царевна, пошептавшись с Родимицей, сейчас же спешила к себе.