Встреча с Пеклевановым определила момент перелома в сознании сибирского крестьянина: природный ум Никиты Егорыча вспыхивает огнем под влиянием ясных, глубоких и простых слов председателя ревкома. "Детей моих сожгли вместе с хлебом, избами, сеном... Расею хотят сжечь... Не хочу!" -- как бы про себя решает Вершинин. В его руке револьвер, который ему дал Пеклеванов. Вершинин уже с осуждением думает о своем прошлом: "Какой ум? От войны хотел уйти, от Расеи спастись!" И вот уже решающее начало победы, которое у Качалова прозвучало удивительно весомо: "Мужик идет! Побаивайся..."

   В сцене "На колокольне" перед нами уже не мужик -- мститель за погибших детей и разрушенное хозяйство, а народный вождь. "Отложи дудку. Ты, Миша, ученый. Поди, с почетом гостей встреть, которые мост взрывали и которые уцелели. Будя! Поиграл! Учись человеком быть". Выясняется, что мост не взорван, и "уцелел" только один вернувшийся. "Уцелел ли?!" -- пригвождающе говорит качаловский Вершинин и стреляет в дезертира. Эта грозная запоминающаяся интонация предваряет дальнейшее поведение Вершинина. Растущее сознание вождя сибирских партизан Качалов раскрывал с суровой убедительностью: раз "взял Расею", так и управлять ею надо. "А как управлять? Кто объяснит?" Замечательна была сцена, где вставала забота вождя сибирских крестьян о будущем ("Будут же люди после нас жить хорошо!") и горечь от незнания "таблицы умножения", самых основ перестройки жизни. "Сожгешь?" -- с возмущением спрашивает он Ваську Окорока и с неповторимым мужицким обаянием и болью произносит: "А на сожгеном-то месте японец хризантемов насадит!.." А в сцене с китайцем Син Бин-у Вершинин уже сам, со всей ответственностью вождя -- это чувствовалось в тоне Качалова -- объясняет своему "секретарю" глубокий смысл происходящего.

   Увидя тело убитого председателя ревкома, Вершинин, приведший в город партизанский отряд, говорит слова, в которых у Качалова звучала целая гамма новых, взволнованных гражданских чувств: "Грозно ты меня встретил, Илья Герасимович! А мы тебе огромные земли завоевали. Огро-омные земли я тебе, душе твоей, подношу!" Тут в зрительном зале наступала взволнованная, торжественная тишина. Газеты отмечали, что "Бронепоезд" заставил зрителя "волноваться до рыданий, каких давно не слыхал МХАТ".

   Качалову было присвоено звание народного артиста республики, и в связи с этим 12 января 1928 года, после первого акта "Бронепоезда", на сцене Художественного театра было организовано чествование артиста.

   Впереди был новый творческий подъем, путь преодоления новых трудностей. "Я бы этой роли сделать иначе, чем сделал, не мог,-- говорил В. И. корреспонденту "Советского театра".-- И эту роль, и самый "Бронепоезд" считаю очень важным этапом и для себя и для МХАТ. Для нас всех важнее всего талантливый автор. За это время наш зритель неизмеримо вырос. Играть перед таким зрителем -- большая радость".

   В марте 1928 года умерла великая русская актриса, первая народная артистка республики M. H. Ермолова. Ее похороны превратились в торжественную демонстрацию любви широких масс зрителей к мужественной общественной деятельнице, которая в течение полувека звала народ к борьбе с насилием и воспевала лучшие черты характера русского человека. На похоронах присутствовало до 50 000 человек. Речи с Театральной площади транслировались по радио. На гражданской панихиде В. И. Качалов выступил с проникновенной речью, в которой характеризовал Ермолову как героиню русского театра, как великую артистку, гармонически сочетавшую в себе гражданское и художественно-артистическое начало.

   5 марта Федерация советских писателей организовала вечер, посвященный творчеству М. Горького. Председательствовал Луначарский. Качалов читал "Ярмарку в Голтве" и другие рассказы. 28 марта (день рождения Горького) в Художественном театре шло "На дне" с Москвиным и Качаловым.

   В мае состоялся в Харькове в помещении Госоперы вечер В. И. Качалова и В. Н. Поповой (исполнялись "Эгмонт" с оркестром, "Клейкие листочки", стихи Маяковского, Есенина, Казина). "Он читает необыкновенно просто. Слово приобретает какую-то новую наполненную жизнь, свое особое сверкающее существование. В чтении Качалова хочется отметить еще одну черту -- _м_у_ж_е_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь_ рисунка, _м_у_ж_е_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь_ чувства",-- писал рецензент "Вечернего радио". В середине мая был выездной спектакль "У врат царства" в Калуге.

   30 мая А. М. Горький смотрел в МХАТ "Бронепоезд 14-69". Нашел пьесу "чрезвычайно интересной, захватывающей по содержанию и насыщенной подлинной революционностью" {"Современный театр", 1928, No 24--25.}. Особенно оценил Горький игру Качалова, Хмелева, Баталова и Кедрова.

   С 19 июня по 15 июля были гастроли МХАТ в Ленинграде. С большим успехом шли спектакли в Московско-Нарвском доме культуры. После ленинградских гастролей Качалов ездил на киносъемки в Киев.

   Конец июля и август В. И. лечился в Кисловодске в "милейшей компании": "Здесь Каблуков, -- писал он,-- Сакулин, Ольденбурги, из театральных -- Богданович, Мигай, Трезвинский, Петровский. Нет Яблочкиной -- очень ее недостает... За столом сидим вчетвером. Моя соседка говорит без конца и все умные вещи: цитирует на всех языках Аристотеля, Спинозу, Фихте, Вольтера, Данте, Вл. Соловьева, Леонтьева, Мопассана -- честное слово -- и все длинные цитаты. Лицо у ботаника, когда он ее слушает, не поддается описанию -- почти паническое, соединение страха с уважением, а у К. С.-- полная растерянность на лице, даже иногда мелькает подозрительность, даже что-то вроде обиды. "А она не смеется над нами? -- спросил он после первого завтрака.-- Разве можно столько знать? Ничего подобного не встречал в жизни". Теперь он более или менее успокоился, прищуренными глазами смотрит на нее, но уже под ее цитаты думает о чем-то своем. Я как-то раз не выдержал и громко прыснул от смеха. Кажется, на Шопенгауэре, но сделал вид, что подавился курицей. К. С. стал хлопать меня по спине, а она перескочила на Канта. Словом, фонтан или даже вулкан. И довольно миловидная женщина с большими глазами, уже немолодая, с тремя большими бородавками -- на носу, на лбу и на подбородке. "Это бородавки вулканического происхождения",-- сказал про нее Петровский, прослушав ее 5 минут".

   Качалова давно пытались привлечь к работе в кино, но все поиски подходящего сценария кончались неудачей. Мысль перенести сценические образы артиста на экран не увлекала самого Качалова. В 1928 году остановились на сценарии "Белый орел" (по рассказу Л. Андреева "Губернатор"). Качалов под маской "гуманности" губернатора раскрывал подлинное лицо царского бюрократа. На этом этапе сам прием качаловской работы оказался новаторским, пугал некоторых критиков, разрушая привычные штампы раскрытия образа врага. Качалов обнажал самую его "человечность", как ложь, и этим указывал на ее классовую антигуманистическую природу.

   В середине октября вышла отдельным изданием поэма Маяковского "Хорошо!" Появление ее очень захватило Василия Ивановича. Он написал Маяковскому письмо, в котором благодарил за поэму и сообщал, что начал над ней работать.

   27 октября праздновалось 30-летие Художественного театра. Шел сборный спектакль: отдельные акты из репертуара театра за 30 лет (из "Царя Федора Иоанновича", "Гамлета" -- сцена Гамлета с королевой, "Братьев Карамазовых", "Трех сестер" и "Бронепоезда"). Когда Качалов--Тузенбах произнес свои слова: "Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка...", зрительный зал замер: с такой проникновенной и покоряющей силой прозвучало теперь это мужественное пророчество Чехова. "Качалов показал образец настоящей гибкости и многогранности дарования, сыграв в один вечер Гамлета, Тузенбаха и, наконец, Вершинина в "Бронепоезде" {Юр. Соболев. На юбилейном спектакле МХАТ. "Вечерняя Москва", 30 октября 1928 г.}.