Артист не давал ни полного разоблачения Цезаря, ни его героизации. Его Цезарь -- живой человек во всей сложной противоречивости своих сильных и слабых сторон. Он стар, слаб, глуховат, смешон в мечтах о потомстве, подвержен эпилепсии, но одновременно в нем сосредоточено ядро трагедии -- идея цезаризма. Цезарь преодолевает свою физическую слабость, но он титан, не имеющий поддержки народа. Качаловский образ противопоставляли шекспировскому герою у "мейнингенцев". Писали, что актеру удавалось достигнуть впечатления "мрамора и бронзы".

   На Качалова обрушились "Московские ведомости" за "искажение" истории, за якобы "смешение" Цезаря с едким старцем Тиверием, -- боялись, что такой Цезарь посрамит престиж "цезаризма" ("Кто же может любить такого старого, отвратительного изверга?") Обратный упрек был со стороны рецензента журнала "Театр и искусство", находившего качаловского Цезаря такой обаятельной фигурой, которая компрометировала образы энтузиастов Римской республики. "Что же это было? -- спрашивала себя Л. Я. Гуревич. -- Да, я видела Цезаря!" Ей казалось, что это был настоящий Цезарь, о котором она читала у Светония. "Ваш Цезарь говорил нам больше, чем он сам в "Записках о галльской войне" или о нем Тит Ливии", -- вспоминал через 37 лет после спектакля профессор В. К. Хорошко.

   Признание многогранности качаловского дарования было общим. Почти в начале своего творческого пути он создал такие полярные роли, как горьковский Барон и шекспировский Цезарь.

   13 ноября 1903 года Станиславский, сообщая Чехову о возобновлении ранней драмы Гауптмана "Одинокие", писал: "Участие Качалова оживило весь спектакль".

   "Ваше дело -- "Одинокие", это тип, которого вы должны держаться, хотя бы они, т. е. "Одинокие", имели бы даже неуспех", -- советовал А. П. Чехов в письме к О. Л. Книппер еще 14 октября 1900 года.

   С первой постановкой "Одиноких" произошло, по выражению одного из рецензентов, "художественное недоразумение". Гауптман хотел показать столкновение молодого ученого Иоганна Фокерата, последователя Дарвина и Геккеля, со средой обывателей, окружающих его в собственной семье. Но роль Кэте, жены Иоганна, проникновенно играла обаятельная М. Ф. Андреева, играла так, что при жестком Иоганне -- Мейерхольде, неврастенике и эгоисте, все симпатии зрителя оказались на стороне семьи. Спектакль прозвучал не так, как хотел театр. С целью изменить в спектакле соотношение сил на роль Иоганна был введен В. И. Качалов. Вместо чрезмерного самолюбия и сухого эгоцентризма прежнего исполнителя зритель видел и чувствовал душевную и интеллектуальную драму Фокерата. Молодой дарвинист мучительно вырывался из узкого круга мещанских понятий о науке, религии, семье. Но приемы его борьбы были несостоятельны: они определялись его интеллигентской замкнутостью и социальной беспомощностью. Нащупать пути к новым формам жизни он не умел, и это предрешало его гибель. Таким играл Фокерата Качалов. Герой становился понятным и симпатичным широким слоям зрителей. Всем характером своей игры Качалов приблизил эту драму к русской действительности, "русифицировал" образ интеллигента. Признавали, что теперь драма волнует и возбуждает мысль. В. И. был собой недоволен -- работа была спешной, так как только что был сдан "Юлий Цезарь". Но в публике созданный им образ вызывал у многих сочувственный отклик и высокую оценку.

ГОДЫ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОДЪЕМА

И ПЕРВОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

   В 1903 году артистка Художественного театра М. Ф. Андреева познакомила Качалова с человеком, о котором В. И. впоследствии сказал: "У меня осталось впечатление, что это был лучший человек из всех, с кем я близко встречался за всю мою жизнь". Это был Николай Эрнестович Бауман. Встречу с Бауманом Качалов считал "самой незабываемой, наиболее дорогой, радостной и вместе с тем печальной" встречей.

   С паспортом на имя германского подданного, коммивояжера по профессии, Бауман, значительно изменив свою наружность, в декабре 1903 года нелегально вернулся в Россию. Остановившись в московской гостинице "Париж", он сейчас же заметил, что за ним следят филеры.

   "Бауман немедленно покинул гостиницу "Париж", -- пишет его биограф М. Новоселов.-- Он нашел надежное убежище у одного из корифеев Художественного театра, талантливейшего артиста МХАТ, гордости и славы русского сценического искусства -- Василия Ивановича Качалова. Его квартира была конспиративным адресом для связи редакции "Искры" с московскими искровцами. В архиве ИМЭЛ имеются письма Ленина, написанные в московскую организацию "Искры" Крупской. Письма эти шли в адрес Качалова. У Качалова встречались агенты "Искры" и обменивались искровской литературой. Бауман также неоднократно укрывался от преследований шпиков в квартире Качалова... Как опытный конспиратор, Бауман всегда принимал большие меры предосторожности: была изобретена целая система "крестов и точек" мелом на водосточной трубе одного из домов, расположенных неподалеку от квартиры Качалова. Изменение в условном знаке должно было служить сигналом о провале конспиративной явки, и Бауман с присущей ему в подпольной работе аккуратностью и точностью, прежде чем возвратиться на квартиру Качалова, неизменно убеждался в "отсутствии дождя", то есть в наличии условной пометки на водосточной трубе" {М. Новоселов. Бауман. "Жизнь замечательных людей". "Молодая гвардия", 1951.}.

   В 1947 году в издательстве "Московский рабочий" вышла брошюра "Из истории Московской организации ВКП(б) (1894--1904 гг.)". В главе "Московская организация ленинской "Искры" (1900--1903 гг.)" говорится: "Квартира русского артиста В. И. Качалова была явкой, куда адресовались письма В. И. Ленина, написанные Н. К. Крупской для московской организации "Искры".

   Н. Э. Бауман жил у Качалова две недели, а потом в течение года неоднократно на один-два дня опять скрывался у него от московской охранки. Новый, 1904 год В. И. встречал вместе с Николаем Эрнестовичем в Художественном театре. "Это был один из самых лучших, из самых чистых и светлых людей, промелькнувших в моей долгой и богатой встречами жизни",-- рассказывал В. И. -- "Бауман поражал своей исключительной жизнерадостностью, талантливостью натуры, широтой интересов живого, творческого ума. Пламенность и непримиримость революционера соединялись в нем с душевной мягкостью, добродушием. Он очень любил искусство, хорошо понимал его, умел и любил о нем говорить" {"Театральная неделя", 1941, No 11.}. В одном из качаловских черновиков есть набросок, где В. И. с большой теплотой вспоминает о своих беседах с Бауманом: "В чеховском "Дяде Ване" есть такой скромный персонаж Вафля, который говорит профессору Серебрякову о своем отношении к науке: "Я, ваше превосходительство, питаю к науке не только благоговение, но и родственные чувства: брат жены моего брата был магистром". Я часто цитирую эти милые слова. Приятно бывает даже и посмеяться над собою. Сидим мы как-то компанией молодежи после спектакля и, кажется, как раз после "Дяди Вани". Был с нами Бауман. Николай Эрнестович любил слушать мои рассказы о детстве, о виленской гимназии, о первых моих революционных связях. Больше всего рассказывал я о своем двоюродном брате-реалисте Ваньке Смирнове, который и был первым моим революционным учителем.

   -- Ага, стало быть, вы питаете к революции не только благоговение, но и родственные чувства... через брата Ваньку! -- перефразировал Николай Эрнестович из "Дяди Вани" слова Вафли, очень похоже скопировав тон и голос покойника Артема, игравшего Вафлю.