Марк Криницкий

Марк Криницкий

Про Волчка

На углу одной улицы стоял дом с жильцами. Так. А в доме жила девочка Машутка и собака Волчок. У девочки были отец и мать: отец — слесарь с завода, а мать — как о ней сказать? Выходит: домашняя хозяйка и на собрания ходит домашних хозяек. На собраниях у них разговор, как лучше хозяйство вести да детей воспитать, — вот это главное. Еще у нее есть черная шаль: дедушка с ярмарки привез. Он служит в кооперации. Кто знает, что такое кооперация? А Машутка знает. Она все знает. И куда мамка варенье прячет, тоже знает. Только она не берет без спроса, честное слово. А у Волчка никого нет.

Машутке шесть лет, а Волчку год и еще полгода. Это называется: полтора. Знаете? Ну, ладно… Собаке плохая жизнь: гложет она кости да ест что ни попало, что на пол упало. А со стола собаке, спаси Бог, что взять, — шкуру спустят. А что упало со стола, то ее. У них, у собак, тоже свой закон. Еще собаку можно ударить ногой, и это ладно. Марфуша из соседней квартиры говорит, что ей так и надо. А Машутка с ней заспорила.

— Вот и неправда, — говорит. — Собака тоже человек, только, конечно, у нее четыре лапы. Так это ничего, что ж такое?

Ну, Марфуша посмеялась над ней. Главное, Машутка всегда заступалась за Волчка, и Волчок, значит, подавал ей за это лапу. А уши у него были черные, сам белый, а хвост тоже черный. Больше ничего.

Однажды в праздник у них были гости. И во всех квартирах тоже гости. Весело! А кто сам в гости ушел, у тех заперто. На первое был суп картофельный, горячий такой и невкусный, а есть его хочешь — не хочешь, — надо, чтобы вырасти большой, большой, с ворота, — вот какой большой. И кто не ест супу, тот останется без второго. А то нешто так-то второго на всех напасешься? Конечно, при гостях того не сказывают, а то другой и ложку положит, обидится. Скажет: «В гости зазвали, а сами попрекают». Правду я сказал? А на второе были голубцы из капусты. Это, значит, сверху капустный лист, а внутри вареное мясо. Мать перевязала их ниткой, а то когда их варить, они разлезутся. И если не заметишь, то можно съесть вместе с ниткой, только от этого ничего не будет. А белых ниток у нее не было, так она черными. В брюхе-то разберешь не больно. Ну хорошо. А на третье у них угадайте, что было? Был молочный кисель, да еще с ванилью. Ваниль — такой стручок, а уж духовитый — сказать нельзя! Конечно, кому что нравится. А другой и за сто рублей в рот не возьмет. А вы бы взяли? Больно вы ловкие. А эта ваниль растет в Южной Америке. Есть такая страна — Южная Америка. Водятся там крокодилы, страшные-страшные. И еще там водятся зебры полосатые: с виду как лошадь, а только полосатая. Ну, про Южную Америку в следующий раз.

Мать поставила миску с киселем в кухне на стол, а сама пошла в комнаты собрать посуду. Кисель она выложила из формы, и он был похож на пирог, белый и совсем твердый. Только если потрогать миску, он весь дрожит, как старик Трофимыч из Марфушиной квартиры. Только этот Трофимыч, хоть старик, а храбрый: он никого не боится. Однажды пришел выпивши. «Я, — говорит, — и чорта на левую руку. Выходи, ставься!» Вот какой. Ну, конечно, Машутка хотела понюхать кисель и нагнула миску, а до носу ей далеко. Она еще нагнула. Так ведь она не знала, что он склизкий, а он, кисель-то, вдруг возьми да полезь на нее. Лезет, как живой. Лезет, что ты хочешь, окаянный, с ванилью. Да. Она хотела его плечом подпереть, потом грудью, еще потом коленкой, а он оторвался и — цуп! — здрасте, прямо на пол. Вот тебе и с ванилью!

Тут отколе ни возьмись Волчок. Завилял хвостом: «Что, мол, у нас Машутка за славная девчонка, прямо умница! Мать-то гостей навела, готовила, готовила, а теперь все мне, собаке, достанется». Ну, и бросился он на кисель, потому что ведь кисель был на полу, а что на полу, то его. Но Машутка вдруг замахала на него и закричала не своим голосом, совсем как Марфуша:

— Я тебе дам! Пошел прочь, проклятый!

Марфуша всегда тоже так: сама что сделает плохо, а виноваты у нее другие, особенно если это маленький — кошка или собака. Она кричит:

— Ты чего здесь вертишься? Тебя только не хватало!

Волчок, было, удивился и даже отскочил от киселя, посмотрел на Машутку, тявкнул: «Что, мол, это значит?», извинился хвостом да и скакнул на кисель с другой стороны: «Нечего, мол, тут занапрасно разговаривать». Он-то ведь в первый раз ел кисель с ванилью, да ему о цене и не спрашивать. Морда у него стала вся белая, и он громко чавкал, на всю кухню. Бока у него то втягивались, то раздувались. Сначала он радовался: эку штуку для него наготовили! Потом, видно, сообразил, что тут что-то неладно: вкусно больно. Стал громко лаять, а потом и вовсе поджал хвост да под стол. Сидит и облизывается.

Машутка заплакала. Сколько дорогой еды пропало! Да и гости-то: другой, может, только из-за киселя и пришел. Мать-то узнает — с ума сойдет. А тут, конечно, как раз мать и входит.

— Батюшки-светы! Да что же это такое, а? Да как же это ты такое натворила, холера тебя возьми совсем!

Вы, может, думаете, что она и впрямь захотела, чтобы Машутку взяла холера? Это она уж очень разгорячилась. Знаете? Ну, ладно. Да.

А Машутка сделала совсем невинное лицо — уж как она это сумела, не знаю, — и говорит:

— С места мне не сойти, одного раза не дыхнуть, это не я! Это Волчок. Вот он — под стол забился.

А сама думает: «Как хорошо, что на свете есть собаки. Собаки во всем могут быть виноваты. Вот ловко!» А Машутка, как была хорошей девочкой, так и осталась. Машутка-то никогда ничего без спроса не трогает. Она даже изюм из ситного никогда пальцем не ковыряет. Ну, что за Машутка! Весь свет пройти, — такой другой не сыскать. Не видала она разве киселя? Его в прошлом году тоже готовили. Она подошла только взглянуть, а Волчок, такой проклятущий, стал этак на задние лапы и поганой мордой на стол…

Тут уж начала Машутка в голос реветь. По чему — не знаю: должно быть оттого, что врать ей стало страшно. Когда соврешь, всегда страшно становится. И с чего бы такое? По мне бы, я врал всю жизнь, а Машутке страшно стало. То ли ей про собаку подумалось, то ли в глаза матери посмотреть нельзя. Вы, небось, лучше меня знаете. Когда солжешь, в глаза с чего-то людям смотреть неприятно, а больше смотришь на печку или в окно. Нет лучше, как смотреть тогда в окно. Я сам так постоянно делаю. Ну, ладно.

Мать ей поверила, стала ее утешать:

— Не ты, так чего орешь? Право, взять веник, да чтоб знала, как орать-то зря. Без тебя, видно, мало беды? Чего я гостям-то на стол теперь подам? У, раззява, утри нос!

Это она так утешала ее. А потом к собаке:

— Ах, ты анафема! Чтоб ты сдохла! Пошел вон из кухни! На твою собачью харю я, видно, старалась? Иуда ты окаянный, христопродавец!

Но Волчок только виновато стучал хвостом и не двигался. Он жалобно повизгивал, и в глазах у него были слезы.

— А, так ты еще и не слушаться! — закричала мать. — Постой же, белогвардейская твоя морда!.. А ты, дура, не плачь. Я тебе дам шоколаду. У, ревунья несчастная!

А Машутка ревела чем дальше, тем больше.

— Да, как же, брала я ваш кисель!.. У вас я все брала. Иголки, небось, тоже я брала, а потом сами нашли. Все я-а-а…

— Замолчишь ты, дрянь?

Но Машутка только того и хотела, чтобы мать дрянью ее обозвала. Видно, во святых ей не по нутру было теперь ходить. Вот она и обрадовалась, что теперь она — дрянь. Мать ее схватила, чтобы в комнаты унести, а она ногами стала болтать:

— Не хочу шоколадки, хочу киселя!

Ну, мать ее посередь пола и бросила, а сама подошла к гостям и все объяснила. Тем что же приходится? В чужом доме: орать-то не на кого. А отец был хороший: он никогда на мамку не орет. Взял только веревку и пошел на кухню: