- Ин быть по-твоему, дядя старый, богатырь Добрынюшка! Разомни свои кости старые, распотешь свою силушку давнюю. Тебе, старому, на Змея-Горыныча боем идти, во чисто поле ехати.
Ну вот, детушки, оседлал богатырь Добрыня Никитич коня сивого, доброго, вооружился мечом-кладенцем и выехал старый богатырь в путь далекий.
Ехал он лесами дремучими, песками сыпучими, мхами холодными, полями-лугами зелеными… Долго ли, коротко ли - засинел пред очами богатырскими широкий Волхов, по быстрине волна идет с пеной белою, шумит-говорит богатырю удалому:
- Ой, куда ты собрался, Добрынюшка! Ой, секи ты коня борзого плеткою шелковою - пусть уносит тебя конь верный от широкой реки Волхова, от пещеры чудища Змея-Горыныча.
Отвечает богатырь волне белопенной говорливой:
- Не боюсь я вашего Змея-Горыныча! Коль на страшный бой вышел богатырь киевский, - не повернет он назад коня борзого: срам великий будет ему пред товарищами, перед князем свет-Володимером!
Ближе, ближе пещера змеиная; слушать стал богатырь киевский: спит, видно, Змей-Горынчище - далеко по реке от пасти его храп разносится… Как ударит богатырь коня борзого плетью шелковою, как вскочит добрый конь на самый-то бугор перед пещерой змеиною… Глядит богатырь - дивуется: никогда этакого чудища не видывал… Из пасти у него языки красные свесились, чешуя-то на солнышке зеленью отливает… Недолго дожидался Добрынюшка; проснулось чудище, шесть очей зеленых открыло, тремя пастями зашипело, защелкало, взговорило человечьим голосом:
- Чтой-то русским духом пахнет? Чтой-то за богатырь ко мне пожаловал? Видно, богатырь из княжеских, из киевских: жирен богатырь, одним махом я его слопаю!
- Ай, не хвастай, Змей-Горыныч, - молвил Добрынюшка. - Кого слопаешь, а кем и подавишься!
Вставало тут чудище на ноги, разевало пасти свои острозубые, налетало оно на Добрынюшку. Вынимал тут Добрынюшка свой меч-кладенец, напрягал тут Добрынюшка всю силу богатырскую, одним махом переднюю голову змеиную отрубал… Заалел берег зеленый, заалели волны синие от крови змеиной… Завопил Змей-Горынчище, налетал он вдругорядь на Добрынюшку; вдругорядь сносил Добрынюшка вторую голову змеиную.
А как третий раз пришел, - поскользнулся, упал конь богатырский, и насело чудище на Добрынюшку… И рычит Змей-Горынчище:
- Хоть одною пастью, а тебя, богатыря, слопаю!
Взмолился тут Добрынюшка, на земле кровавой лежучи, смерти в очи глядючи:
- Спасите, помогите, святые угодники киевские!
Помогали тут богатырю святые угодники: сшибал он с себя злое чудище, на ноги резвые вскакивал, одним махом последнюю голову змеиную отрубал… Садился он на коня своего борзого, растаптывал конь богатырский подковами железными тело змеиное; рассекал Добрынюшка чудище на полста кусков, разметывал Добрынюшка те куски на все четыре стороны… А куда падала нечисть змеиная, там вырастала, детушки, чертополох-трава и лопух-трава… А где лежали головы змеиные, там стала трясина болотная непроходимая… Видите, детушки, как сильна молитва перед Господом. Не помолись богатырь - слопал бы его Змей-Горынчище…”.
Слушали малыши былину старого священника, в перепуге жались один к другому, голосами тонкими вскрикивали. Прежде всех осмелел Тимоша, взмахнул он ручонкой загорелой и спросил батю:
- Так, что ли, рубил Добрынюшка головы змеиные? Коли большой стану, тоже богатырем буду…
Засмеялись, зашумели ребята, почали все кричать, на Змея-Горынчища похваляться…
- Нишкн'ите , детушки, - молвил им старец, - да ступайте домой скореича. Вон там ко мне мужички идут, видно, за нуждой какою.
И впрямь, подошла скоро к священнику старому целая гурьба мужичков своих, сельских; был тут и первый богатей по селу - Ванюха Рыжий, был и Терешка Кривой, и Семка Дюжий, и еще много других, все-то знакомые, все-то прихожане старого священника… А позади гурьбы мужичьей шел, переваливаясь, в зипуне синем староста губной Данила, по прозвищу Долгонос. Прозвали губного этак за то, что любил он всюду соваться, во всякое дело входить, все вызнавать да выведывать. Над тремя селами богатыми был Данила Долгонос н'абольшим, собирал он с люда деревенского поборы всякие: и земельные, и звериные, и рыбачьи.
- Вот, батя, рассуди нас!
- Прижимает нас губной!
- Усовести ты его, Долгоносого!
- К тебе, батя, за помогою!
Галдели мужики десятками голосов хриплых; хлебнули уж они с утра браги хмельной и неуступчивы были.
- Не понять мне вас, - молвил погромче старый священник. - По одному говорите, а прежде всех ты говори, Данила губной, зачем наехал?
Приосанился Данила, пояс оправил, заговорил густо и гулко, словно из бочки:
- Недодано тут у них малость пос'ошного… А тут, вишь, упираются… И чего галдят - Господь хлеб'а хорошие послал…
- Вот тебе крест святой, батя, - все-то мы отдали; прошлый раз наезжал он, обобрал все д'очиста! - молвил Ванюха Рыжий, вперед выдвигаясь.
- Мне что! - сказал губной. - Не для себя ведь я поборы-то веду. Не давайте, пожалуй; так я и дьяку приказному скажу, а он до боярина, а боярин до воеводы доведут. Себе ж на шею беду накличете.
Еще пуще осерчали мужички, закричали, забранились.
- Стойте! - воскликнул старец. - Чай, у губного-то бирки с собою захвачены? Вот и поглядим, что на тех бирках нарезано…
Вынул Данила из-за пазухи дощечки малые деревянные, на коих отмечал надрезами да насечками поборы свои.
- Вот гляньте, - молвил он, - вишь, с вашей стороны одной насечки нету. А вот прошлый раз надрезал я три палочки; чай, помните?
Взял батя из рук его бирки счетные, сам поглядел и мужичкам показал, каждому особливо; каждого спросил: “Верно ли, помнишь ли?”. Почесывали мужички головы, лбы морщили и один за другим отвечали старому священнику:
- Кажись, так, батя.
- И впрямь, запамятовали.
- Наш грех, батя.
- Ну что ж? - кротко улыбаясь, сказал старик. - Хлебушко у вас есть; ступайте да отсыпьте губному что положено! Нечего душой кривить перед боярином да воеводой.
Не по своей воле они поборы берут, а по указу царскому.
Помялись, пошатались мужички, да и пошли к амбарам своим, и губного Данилу Долгоносого с собой взяли.
Остался около батюшки лишь один мужик; звали его Микитой Корявым, был он нрава горячего, то и дело на ссору лез, всех обижал и со всеми бранился.
- Что ты, Микитушка? - спросил его старый священник. - Аль опять беда приключилась? Ишь, какой у тебя лик гневный.
- Да что, батя, житья нет от соседа Фомы Толченого! Все-то мы с ним споримся; все-то он лукавит да норовит мое добро оттянуть. Вместе мы с ним сеть рыбачью сплели, труда-то поровну положили, да зато моей пеньки вдвое пошло… Вот и выехали, вишь ты, батя, мы с Фомою на ловлю; рыба-то в сеть валом повалила, никогда такого улова не запомню… Три лодки выбрали, верхом полные… А как делить стали - норовит Фома такую же долю взять! Где же тут, батя, правда истинная?
Ведь моей пеньки-то вдвое пошло, мне и с улова более приходится… Уж мы спорились, спорились, и малость дошло у нас, грешных, до боя ручного. И тут меня Фома изобидел, крепко помял…
Тут даже заскрипел Микита Корявый зубами от злости, припоминая обиду недавнюю.
Покачал головой старый священник, строго поглядел на Микиту-спорщика и перстом ему погрозил.
- А скажи-ка мне, Микита, коли ты один на ловлю выехал бы, - таков ли улов послал бы тебе Господь?
- Где же одному-то столько наловить! Вестимо, меньше бы вытащил.
- А намного ль меньше?
- Да и половины не наловить бы… Где ж одному-то! Вдвоем-то гораздо спорее.
- Так чего же ты гневаешься? Али тебя корысть неуемная одолела? Тебе бы за такой улов обильный Бога благодарить, а ты свару затеваешь, на ближнего своего злобишься, грех на душу берешь.
Призадумался Микита сердитый, в затылке зачесал, тяжелым умом мужицким раскидывать стал. Опустив глаза на землю, переминался он с ноги на ногу и вымолвил наконец:
- Так-то оно так; правду ты молвил, батя. А все же пеньки-то моей боле было…