-- Что-то будет с нами теперь, что будет? -- плакала княгиня, ломая в отчаянии руки. -- Управятся ли наши с вогулами? Сумеет ли Бурмат от Покчи их отогнать?

   -- Надеюсь я на воеводу храброго, -- сказал Микал, -- но трудно с вогулами управиться. Люто дерутся они, сами себя не жалеют... Надо ко всему приготовиться...

   -- А ты на валы пойдешь? -- спросила Евпраксия, с тоскою глядя на мужа.

   -- Вестимо, в тайник я не спрячусь. Не бабье ведь дело мое. Нельзя мне от своих отставать.

   -- Да там ведь Бурмат все укажет! Зачем же тебе-то идти?.. Останься при мне да при Мате, при сыне нашем единственном! Останься при нас, Микал! Не покидай нас сиротами бесприютными! -- горько зарыдала княгиня и прижала к себе сына, дрожавшего всем телом от испуга.

   -- Эх, Евпраксия, Евпраксия! -- досадливо вырвалось у князя, расстроенного причитаниями жены. -- Немного в тебе разума есть, как я погляжу! А твердости и того меньше. Да разве приличествует мне, первому из князей пермских, за спины ратников своих прятаться? За это ведь не прибавится чести моей, которая дороже для меня всего...

   -- Да и не осудит тебя никто, это я знаю тоже, -- возразила княгиня, утирая слезы, катившиеся у нее по щекам. -- Послушай, останься при нас... не ходи в опасность смертельную...

   -- Бурмат тоже говорит: не подобает-де князю на башенке стоять... неровно стрела прилетит... ступай-ка, говорит, домой, князь высокий! -- усмехнулся Микал. -- Но знаю я место и дело свое и завсегда буду там, где быть мне подобает!

   Он подошел к жене, обнял и поцеловал ее, потом поцеловал сына и сказал:

   -- Ну, прощайте на время недолгое. Спешите в тайник спрятаться... на всякий случай, вестимо. А я на валы пойду.

   -- Мир вам! -- раздался громкий голос с порога, заставивший Микала быстро обернуться к дверям.

   -- Здравствуй, поп, -- отозвался князь не особенно ласково, оглядывая вошедшего с ног до головы. -- Чего тебе надо от нас?

   Перед ним стоял высокий широкоплечий старик с жирным лоснящимся лицом, украшенным рыжею бородою, спускавшеюся до самой груди. Волосы на голове его -- такого же цвета, как и борода, -- представлялись громадною копною, всклокоченною до последней крайности. Нос отливал сизо-багровым румянцем, доказывавшим близкое знакомство вошедшего с хмельными напитками. Только глаза светились каким-то добрым огоньком и осмысленностью, что мало соответствовало его грузной неопрятной фигуре. Одет он был в длинный широкий подрясник из синего домотканого холста, изготовляемого в самой Покче по указанию русских людей. На шее у него висел наперсный посеребреный крест на медной цепочке.

   Это был покчинский священник отец Иван, или Иванище, как его прозвали знакомые новгородцы за высокий рост и за толщину тела. Жизни он был недостохвальной по его же собственному сознанию: много ел, много пил, много спал, много творил других "непотребств", не приличествующих духовному званию, но народ извинял ему многое, видя его доброе сердце, готовое на все жертвы для блага ближнего своего. Только в последнее время, благодаря тайной деятельности языческих шаманов, шатающихся по городам и селениям новокрещеной страны, покчинцы стали коситься на своего попа, говорящего в церкви одно, а делающего совершенно другое. Разумеется, поп Иван, как человек неглупый и наблюдательный, понимал, что поведение его вредит святому делу, которому он служил, но дурные привычки до такой степени укоренились в нем, что он не мог отстать от них, хотя бы сам желал того в минуты пробуждения своего нравственного чувства и сознания долга пастыря. А было время, когда отец Иван считался примерным священником, почему епископ Иона и послал его в Пермь Великую из Усть-Выма, где отец Иван родился и вырос, происходя из зырянской семьи...

   -- Не серчай, князь, -- кротко отозвался священник, истово перекрестясь на иконы. -- Не время сердиться теперь... Напрасно ты гнев на меня держишь: беда на Покчу понадвинулась! Теперича молиться надо, обидчиков своих прощать, а ты -- серчать изволишь!..

   -- Не серчаю я, поп, на тебя, -- буркнул Микал, не глядя на отца Ивана, -- но горько, обидно мне становится за веру христианскую, которая меня погубила... и народ мой в несчастия ввергнула...

   Священник посмотрел на князя с таким выражением удивления и укора в глаза, что тому сделалось неловко от его взгляда. Как будто стыд какой заставил покраснеть Микала.

   -- Ишь ты, дошло до чего! -- покачал головой отец Иван, широко разведя руками. -- На веру Христову ты ропщешь?.. Опомнись, чадо мое духовное! Вестимо, я пастырь недостойный, похуже наемника всякого буду, но душу-то, душу твою жалко! Уготовается она в ад кромешный, где будет плач и скрежет зубов... Опомнись, князь, не изрыгай хулу на Господа своего! Не гляди на меня как на пса смердящего. Ведь я по слабости своей человеческой непотребно живу, а святая вера православная яснее солнца красного будет! Какая же погибель от нее? Разве погибают люди от света истины, им же весь мир просвещен? А ежели житие мое греховное претит душе твоей, князь, возьми да и накажи меня по власти твоей княжеской, а веру Христову не замай! Ведь знаешь сам, сколь велико и спасительно учение христианское, только служители его многие нерадиво живут, из них же первый есмь аз!..

   Говоривший стукнул себя кулаком в грудь и зарыдал совершенно неожиданно для князя, взволнованного горячей речью попа-грешника. Княгиня вторила ему, буквально захлебываясь слезами и с трудом выговаривая сквозь всхлипывания.

   -- Прости нас, отец Иван... Зачастую серчали мы на себя... А Микал на веру Христову сердцем восстал... А люди не безгрешные мы тоже... Нельзя же других осуждать...

   -- Верно, возроптал я на веру христианскую, -- пробормотал Микал, потупя глаза в землю. -- По-моему, так выходит -- несчастлива вера христианская! При старой вере лучше мы жили...

   -- Опомнись, Михаил-князь! -- воскликнул священник, смахивая с глаз слезы. -- Досада в тебе возгорелась... Не помнишь ты, что говоришь... Какого же счастья тебе надобно? И разве счастливее вы жили, когда Войпелю-идолу поклонялись?

   -- Это кому как покажется. Вестимо, не лучше теперь. Вогулы вот сейчас нападают, а вскорости Москва придет...

   -- А ты Богу молись усердней, Бог-то и спасет тебя от всякой напасти!

   -- Чего Богу молиться? Бог-то христианский и предает нас в руки московские. А может, и вогулы побьют нас всех... Вот тебе и Бог христианский!

   -- Не богохульствуй! -- строго остановил князя поп Иван, протягивая перед собой руку. -- Не возведи лжи на Творца своего! Поможет тебе Владычица Небесная побороть злых вогуличей, ибо темной силой они сильны, а над тобой свет евангельский сияет!.. А о Москве толковать еще рано. Не сразу достигнет она до мест здешних... А вогулов отбить вы можете...

   -- Хорошо тебе, батька, толковать так, ежели не идешь ты в сечу кровавую! А с вогулами биться трудненько ведь! Попробовал бы с ними схватиться, небось бы не то запел!..

   -- Что же, могу я на валы с тобой идти, ратников твоих ободрять. Самое место мне там.

   -- Не пойдешь, батька! -- усмехнулся Микал, убежденный в малодушии священника. -- Там ведь много стрел летает, а стрелы -- кушанье несладкое...

   Он не успел договорить. В открытые окна дома донесся яростный рев вогулов, кричавших что-то торжествующее... Послышался треск и грохот в отдалении, точно свалилось что-то тяжелое и громоздкое... Микал подскочил к окну.

   -- Беда, беда! -- раздался голос с улицы. -- Вогулы ворота разрушили!.. Промеж валов уж схватка идет...

   -- Ворота внутренние рушат тоже, -- сообщил другой. -- А наши падать духом начинают...

   -- Погибли, погибли мы, князь высокий, -- завопил третий отчаянным голосом, просовывая голову в окно княжеского дома. -- Нетрудно им сломать ворота внутренние... Прирежут они жен и детей наших... Попали мы волкам лютым в зубы!..

   -- В тайник, в тайник! -- закричал князь, оборачиваясь к жене и сыну. -- Куштан, в тайник их веди, -- приказал он домоправителю и мимоходом бросил священнику: -- А ты тоже в тайник иди. Самое место твое там... с бабами язык чесать, что ли...