— Никто не просил, я сам.

— Взял и позвонил? Писателю?

— Ну что ты, папа, смешной какой.

— Смешной. А почему ты маршалу какому-нибудь не позвонил? Или в Совет Министров хотя бы?

— А зачем мне маршалы? Они мне не нужны.

— Какая-то опять чепуха получается. Все равно я не понимаю, как это пришло тебе в голову?

— Да ничего мне не приходило в голову, просто я хотел устроить Вовке прощальный утренник, потому что он из нашей школы уходит.

— Куда уходит?

— В другую школу.

— Что, они переезжают отсюда? Тетя Наташа переезжает?

— Да нет, просто Вовка уходит, и все.

— Почему? В спецшколу, что ли?

— Да нет, он девочку одну любит, из четвертого «Б», просто жить без нее не может, а она его не любит. Ну и он уходит из школы.

— Так бы ты сразу и сказал. Теперь ясно. Вопрос, конечно, серьезный, да, прощальный утренник. И директор тоже захотел прощальный утренник сделать для Вовки?

— Нет, он не знал, он согласился просто утренник, и все, а прощальный — это я сделал для Вовки, никто этого не знал.

— Просто по-дружески?

— Да.

Через какое-то время, через месяц или через два, Борис Михайлович вспомнил эту историю.

— Витек, а вот тетя Наташа говорит, что Вовка никуда из школы не ушел. Значит, не получилось?

— Он не стал уходить, потому что оказалось, что эта девочка тоже его любит.

— Ах вот как. А у тебя тоже, конечно, есть девочка?

— Нет, мне они задаром не нужны. У Вовки это любовь, он ничего поделать не может.

— Ясно, понятно.

А суть, конечно, не в этом, не в этой девочке, а в том, как это он легко сориентировался, взял и устроил утренник для друга. Четвероклассник, одиннадцатилетний глупыш, Лелька в этом возрасте одна в темной комнате боялась оставаться, в куклы еще играла, а этот взял и незнакомому человеку, писателю, позвонил и привел его в школу, да этого писателя могло бы и на свете-то не быть, теперь его, к сожалению, действительно уже нет, но ведь он этого не знал, просто взял и позвонил, как приятелю своему, и не ошибся ведь, тот и отозвался, как приятель какой-нибудь, одноклассник какой-нибудь и как миленький прискакал в школу, вот, мол, я к вашим услугам, по Витенькиному вызову. И как все просто, туда-сюда, книжка, телефон — и все готово. Нет, эти ребята не заблудятся. Москва, где сам черт потеряется, для этих ребят — родной дом. Не любит девочка — уйду из школы, любит — остаюсь, не ухожу. Борис Михайлович рассказывал тогда на заводе мужикам своим, посмеялись, но на тему эту поговорили. Оказывается, они сплошь и рядом такие, еще и похлеще номера откалывают.

«Невыносимо жить нелюбимым у нелюбимых родителей». Откуда это взялось? Ведь неправда это, неправда.

К концу седьмого класса ростом Витек догнал отца и мать, и у него появилась привычка головой вскидывать челку, наползавшую якобы на глаза. Сидит ли, стоит, разговаривает с кем, хоть с отцом, хоть с учителем, все равно — дерг, дерг, откидывает челку, чтобы не мешала, а она и не мешает, не такая уж это челка, чтобы мешала, но все равно — дерг, дерг. Понятно, взрослеет парень, но все же не очень приятно бывает, когда он все время дергается, головой кидает. Привычку эту привез он из пионерского лагеря, куда поехал после седьмого класса уже не простым пионером, а руководителем радиокружка, и не в свой лагерь, а в чужой, какого-то другого завода, по рекомендации Дворца пионеров.

Дома узнали об этом в самые последние дни перед Витенькиным отъездом, потому что к этому времени, уже в седьмом классе, Витек стал малоразговорчивым, на вопросы отвечал кратко — «да» или «нет», сам о своих делах никогда не говорил, если можно было промолчать — молчал, если спрашивали — мог или отмолчаться, плечом пожать и ничего не ответить, или сказать «да» — «нет». «Куда направился, Витек?» — «По делу». — «По какому такому делу?» — «Нужно». — «Витек, ты не уходи, матери поможешь, и за картошкой надо сходить». — «Сегодня я занят». — «Чем занят?» — «У меня дела». Так, дела. И какие же это дела, что и сказать о них никак нельзя? Вспоминает Борис Михайлович, нет, не может вспомнить, чтобы у него в этом возрасте были бы какие-то особые дела, про которые можно было бы говорить: пошел по делу. Чепуха какая-нибудь на постном масле. А вот же нет. Не могу. Мне нужно по делу. Иной раз Борис Михайлович просто из себя выходит, да что это за дела такие, возьмет своего Витеньку за подбородок, поднимет, чтобы глаза глядели прямо, и строго, по-настоящему осердясь, спросит: «А ну-ка говори, ты что, отцу не можешь сказать, что это за дело такое у тебя?» В первое время Витек еще сдавался: «Ну, скажет, мальчику одному книжку отвезти надо». Отпустит отец. «Иди. Туману напускаешь, темнишь перед отцом, как будто трудно сказать, что книжку надо отнести. Темнит он. Чтобы я не слыхал больше». Но проходит время, и: «Витек, ты куда?» — «По делу». — «Опять по делу?» — «Ну что пристал, надо мне». — «Иди, осел упрямый». Сдался Борис Михайлович, сдалась Катерина, отступили родители. Шут с ним, раз уж так к отцу, к матери относишься. Дельный какой стал. Однако на этот раз действительно ездил по делу: то во Дворец, то на тот завод, на какой именно, так и не сказал, что-то улаживал там, утрясал, знакомился, а перед самым отъездом — как снег на голову: никуда он ехать не может, ни к деду на Незнайку, ни в свой лагерь, а вот руководителем радиокружка, с детьми чужого завода. Руководителем. «Вот, мать, полюбуйся на руководителя». А если мы с матерью не пустим этого руководителя? Возьмем и не пустим? Куда? Зачем? Кто спросил у нас, у родителей? Как это? Ребенок уезжает руководителем, а отец с матерью знать ничего не знают? Не пустим, и все. «Да как же вы не пустите, когда все уже согласовано и есть приказ?» — «Согласовано. Ну, раз согласовано, то поезжай, собери, мать, смену, мыло, зубную щетку. Или и этого не надо, как руководителю? Ну, а как с адресом? Или все засекречено?» — «Адреса я не знаю, напишу оттуда». — «А проводить можно?» — «Провожать не надо». — «Почему?» — «Да не люблю я, будете там… сюсюкать».

Уехал. «Надо, мать, как-то перестраиваться. Ты видишь, что получается? Нету ребенка, кончился. Привыкать надо к другому». И приятно было, какая-то была радость у Бориса Михайловича, подспудная, и в то же время грустно: ребенок кончился, уходил во взрослые, рановато, конечно, а вот уходил уже. А слово свое Витек сдержал, сразу же написал оттуда. Здравствуйте, мама и папа, и так далее. Молодец какой. Растет, конечно, взрослеет, но молодец сыночек, здравствуйте, мама и папа, даже пригласил, это уже в следующем письме, пригласил приехать, навестить. Ездили, навещали ребенка своего, руководителя.

Пробыл Витек два срока и, когда вернулся, начал вздергивать голову, челку отбрасывать. Совсем взрослый парень.

— Ну как? — спросил отец.

— Ничего, — ответил Витек. И головой — дерг, дерг.

— Как это ничего?

Плечом пожал. Как ничего? Обыкновенно, неплохо, значит, что еще от меня хотите? В этом смысле пожал плечом. И челку кинул со лба.

— А все же?

— Что все же?

— Ты что, не понимаешь, о чем тебя спрашивают? Я спрашиваю, как там?

— Ничего. — Головой дерг, дерг.

— Да что ты все дергаешь, как кобыла хвостом?

Витенька пожал плечом, обиделся, повернулся уходить.

— Ты куда? С отцом говорить не хочешь?

Остановился Витек. Молчит. Насупился.

— Ну иди.

Черт их знает, как с ними разговаривать.

— А никак, — сказала Катерина, наблюдавшая со стороны и сочувствовавшая мужу, даже как-то жалко ей стало смотреть на него. — Ничего не надо, отец, он же совсем не хочет разговаривать с нами, накатывает на него, накатит, и он немым делается, не хочет говорить. Не обращай внимания.

Стало действительно накатывать на Витька. Не отвечает, а отделывается какими-нибудь «да» — «нет», не разговаривает, а прямо страдает, так не хочется ему разговаривать с отцом-матерью. Но чуть зазвонил телефон, сразу другой Витек, если Вовка или еще кто, тут и лицо меняется, уже совсем не замкнутое, не деловое, а распустится, размякнет, разулыбается: «Да ну тебя! Когда? Да не смеши ты». Ш-ш-ш-ш или х-хи-и-и-и — это он смеется так, просто удержу нет. Отговорил, отсмеялся, опять замкнулся, опять накатило. «Куда?» — «По делу». «Да» — «нет» и так далее.