Катерина то и дело толкала в бок Бориса Михайловича: а этот, мол, гляди ж ты, от горшка три вершка, а что учинил, а робот, робот, страшилище, а с ними, гляди, девчушка, ах ты пичужка, молодчина какая, тоже изобретатель. Борис Михайлович только вздыхал да украдкой вытирал глаза, вот слаб стал на слезы, стареть начал, раньше, бывало, черта с два выдавишь у него слезу, а теперь просто деться некуда. Витька выкликнули. Встал он, перелез через коленки отца, между ним сидел и матерью, перелез через коленки, а Лелька еще достала его, руку пожала, и пошел Витек, тоже освещенный лучезарным светом сотен глаз, тоже к сиянию своей ранней славы. Поднялся по лестничке на сцену, и вот опять немножечко заносчиво голова приподнята, вот он подошел каким-то особым, вроде и не детским, шагом к этой председательше, и она сперва объявила, что вот, Мамушкин, мол, Витя, Виктор, за изготовление оригинальной конструкции магнитофона ММ-2-14, что расшифровывается так: магнитофон Мамушкина, рассчитан на две скорости, автору четырнадцать лет, ММ-2-14, — награждается дипломом первой степени, грамотой горкома комсомола и ценным подарком, а именно заварным мельхиоровым чайником с расписной чашкой и таким же блюдечком. Все это по очереди вручала председательша в цветастом платье и после каждого предмета жала Витьку руку, которую он протягивал ей под страшный гром и рукоплескание зала. От рукоплескания, почти непрерывного, шумело в ушах, а сцена расплывалась в какое-то яркое, многоцветное пятно. Борис Михайлович даже как-то и не заметил, что Витек уже сошел со сцены и там вызывали уже другого, все у него расплывалось. Мать приняла на руки подарки, которые неловко едва донес Витек до места, а Лелька все время ерзала и подскакивала, схватила Витька за голову и звонко, на весь зал, расцеловала.

Немного отсиделся, собрал себя в руки, все же отец был, мужчина, Борис Михайлович сказал:

— Спасибо, сынок, порадовал нас.

Дома, конечно, был учинен праздник. Шампанского купили.

— А ребенку можно? — спросила Катерина. Уж очень ей было хорошо.

— Можно, — сказал отец и сам разлил шампанское.

Мамушкины были в полном составе, и бабушка Евдокия Яковлевна тоже сидела за столом.

— За тебя, Витек! С матерью чокнись, с Лелькой, ну, у бабушки водичка, все равно чокнись.

Выпили! Прозвенели синие фужеры, из синих пили, дружно осушили их и радостно перешли к закускам. Витек выпил скромненько, с видом заправского алкоголика, которому эту безделицу, шампанское, и пить-то не особенно приятно, но, подчиняясь, он скромненько выцедил и скромненько поставил синий фужер. Закусить было чем в этом доме. «Пока мать у вас есть, — говорила Катерина, — не помрете с голоду». Это верно. Из ее буфета тут были все сладкие продукты и комсоставская, как называл ее Борис Михайлович, рыба, и красная икорка, а также и черная, пряная селедочка в красивых баночках, балычок, семужка с лимончиком и горячей картошкой. Картошка бабушкина. А у самой стенки, в которую упирался стол, у стенки стояли диплом, грамота, мельхиоровый чайник и разукрашенная цветами чашка с блюдечком, то есть вся Витенькина награда. Когда все выпили, отец сказал, начал было говорить:

— Вот шампанское, между прочим…

— Папа, — перебила Лелька, — нет, вы посмотрите, какая прелесть! — Она взяла и на ладони подняла над столом блюдечко с чашкой. — Какие чистые краски и какая удобная и красивая чашка.

Витек с достоинством помалкивал, деловито закусывал, но тут ответил Лельке:

— Я тебе дарю, если нравится.

— Серьезно?! — Лелькины глаза вспыхнули, все лицо ее вспыхнуло от восторга. Она поставила чашку, облапила Витька и смачно поцеловала его в обе щеки. Витек вывернулся, уронил вилку.

— Что ты меня все целуешь?

— Она же сестренка твоя и любит тебя, дурачок, — сказала мать. — Раз он дарит тебе, то возьми, Леля, а у нас чайничек будет.

Борис Михайлович позволил себе выпить белого и находился в расслабленно-благодушном настроении.

— Между прочим, — сказал он, — шампанское… Нет, чайничек мельхиоровый, чашечка эта, блюдечко. Эх, чашечки-блюдечки. Ты знаешь, мать, я не люблю никакого критиканства, потому что трамваи ходят, буфеты-магазины работают, но чайнички мельхиоровые, заварные…

— Ты, отец, заплетаться стал. Леленька, убери от него графинчик, хватит.

— Погоди, дочь, я не заплетаюсь, я еще одну выпью за Витька, такие люди нужны рабочему классу. — Налил себе, остатки шампанского разлил по фужерам. — Расти, Витек, на радость нам и рабочему классу, хозяину нашего государства.

Выпили.

— Между прочим, шампанское, — выпив, сказал Борис Михайлович, — вы где-нибудь слыхали или хотя бы читали, чтобы рабочий класс пил шампанское? Я говорю про старое время. При царском дворе да во дворцах графьев, да офицерье, ну, кто там еще? — никого, а вот мы теперь, не графья, не офицеры, не императоры, а пьем все подряд, мускат тебе не мускат, каберне не каберне, а зайди хоть в наш сельмаг, на Незнайке, сплошь все пьяные, что услышишь? А вот что, ввалются Иваны: «Ну что там у тебя, теть Дусь?» — «Акромя ермуту ничего кету». — «Ну, давай ермуту три бутылки». Это они королевский вермут ермутом кличут, попривыкли. Не люблю я этих критиканов. А тут чайничек заварной, мельхиоровый, чашки-блюдечки. Кому? Изобретателю, рабочему классу. Ребятишки в металле работают, конструктора завтрашние, изобретатели, инженера, а им блюдечко, чайничек заварной. Бабы, ему молоток нужен, на молотке напиши или выжги: такому и этакому, за то-то и за то-то, от рабочего класса. Не туда вас повели. Дворцов понаделали, а повернули их не туда. Не к блюдечкам надо, а к молоткам повернуть. Не люблю…

— Замолчи, отец, ты уже пьяный и завернул сам не туда. При детях.

— Спасибо, — сказал Витек свое обычное спасибо и встал.

— Ты куда?

— Я пойду.

— По делу? — незлобиво перездразнил отец. — Опять по делу? Ну, иди.

— Отец, испортил такой праздник, — сказала Катерина.

— Я ничего не портил. Витенька, спасибо тебе, сынок, иди, если надо, конечно, по делу. А я тебе новый молоток подарю, шикарный.

Витенька было направился к выходу, но вернулся, присел на край стула. Евдокия Яковлевна принялась убирать со стола, отстранила Лельку: «Сиди, Леленька, ты теперь у нас гость, посиди, я сама».

— Какие ребята! — всплеснула руками Лелька. — Во, пап, какие ребята!

— Ладно, иди, — сказал отец. И сам ушел спать.

— Вот и хорошо, а то пристал к ребенку, господи, нашел, о чем с дитем говорить.

— Нет, мама, ты слыхала? Какие это ребенки? Я и включить-выключить не научилась, а он магнитофон сам по детальке собрал, да у него уже инженерные знания. Ребенок! Ты, мама, так не говори. Какой братик у меня растет. Дай я тебя еще раз поцелую. — И Лелька бросилась вдогонку за Витьком.

— На, — сказал Витек, выпрямившись и немного развернув голову, — на, последний раз целуй, привыкла.

— М-ма, м-на, вот тебе, вот тебе, строптивый какой, вот тебе на память.

«Целовать Лелька насобачилась», — подумал Витек, но самому сегодня было отчего-то дико приятно.

Если бы так было и в школе… Что-то не клеилось там у Витька. Сам-то он считал — нормально. «Как в школе, Витенька?» — «Нормально». Дневник полон двоек, а четверть кое-как округлялась на тройки. «Ты почему уроки не делаешь?» — «Делаю». — «Отчего тогда сплошь двойки?» Молчит. Плечом и головой делает жест: откуда мне знать? Врет, конечно. Потихоньку врать стал, то есть не говорить правду. Теперь вот вызов родителей. Опять вызов. «Здравствуйте». — «Здравствуйте, Витин папа?» — «Да». Очень уж молоденькая учительница, играя глазами, скашивая их на Витька, который тут же стоит, понурив голову, жалуется на полное равнодушие сына к учебе. «Между прочим, все учителя жалуются, по всем предметам. Вы понимаете, голову положит на парту и спит, может, и не спит, но лежит голова, не шевельнется. Или в окно смотрит, отвернется и смотрит весь урок. Спросишь, а он ничего не слышит, даже не знает, о чем речь. Что с ним? Ведь умный парень, видный такой, поговоришь вот так на переменке, просто замечательный парень, интересный». И опять глаза скашивает, а в глазах — что-то такое не от учительницы, а от молодой девицы. «Да она вроде заигрывает, что ли?» — подумалось Борису Михайловичу. Сложно было ему слушать этот разговор. То и дело учительница-девица переходила на какой-то не учительский тон. «И красивый мальчик, и умный, девочки заглядываются, а он спит, все ему неинтересно. Виктор, вот ты скажи при отце». Господи, Виктор. Да он и в самом деле уже Виктор. Чужое имя. Голову понурил. Да у него уже волос пробивается на губе. Вот тебе и Витек. «Ну, Виктор, что скажешь?» Опять учительница излишне живыми глазами смотрит на Витеньку. «Ты что в пол уткнулся? Подними голову, — говорит отец. — Вот так. Ну, скажи вот перед…» — «Елена Михайловна…» — «Вот перед Еленой Михайловной». Плечом ответил. Молчит. «Может, побить его?» — «Что вы, как можно?! Такого парня». — «Ну, хорошо. Я поговорю с ним дома. Иди». Ушел Витек слегка вихляющей походкой. Борис Михайлович попросил учительницу построже с ним или вовлечь его в общественную работу. «Да он и на группу не остается, на комсомольских собраниях не бывает». — «А вы постарайтесь, нагрузку ему какую-нибудь». — «Хорошо, постараемся». — «Так-то он деловой у нас, во Дворце премию получил, изобретатель». — «Вот видите, а нам ничего не говорит, мы и не знаем ничего». — «Вот видите». — «Хорошо, постараемся».