И еще было одно важное событие. Когда финнов выбивали на Ростикенском участке, ранило Бориса осколком снаряда. Осколок попал в шею и лег там близко к какому-то нерву, нельзя было достать, и левая рука стала отниматься. Пришлось отправлять в Москву. Положили в госпиталь на Стромынке, в бывшем студенческом общежитии. А рядом же Потешная улица, Катюша после десятилетки стала работать в этом госпитале санитаркой, ухаживала за Борисом, сперва сильно жалела его, а потом вышло так, что поженились. Почти полгода пролежал в этом госпитале, а уехал в свой полк женатым человеком. На другой год, летом, Катерина написала, что родилась Лелька. Когда демобилизовался, вернулся домой, дочке шел уже третий год, бегала уже, лопотала по-быстрому.

После войны опять стал продвигаться Борис. Сперва мастером поставили, потом технологом, старшим технологом, начальником цеха, главным механиком — и стоп. Грамоты маловато даже для этой должности, на ней тоже не удержишься. Сразу-то после войны людей не хватало, можно было продвигаться, но потом стали подрастать людишки, ученые пошли, а с фэзэошным образованием далеко не уйдешь. Пришлось о техникуме подумать, с осени пойдет, договорился уже.

Так вот и получается, за плечами хожено-перехожено, а все, оказывается, еще впереди. А главное, сам Борис не чувствует в себе никакого груза пройденной жизни. На войне, правда, был как-то посерьезней, поосновательней, а после войны опять вернулась эта легкость. Все, что надо, он, конечно, делает, исполняет, но исполняет как-то легко, без особого осознания. А уж второе дите появилось — Виктор, сын начал жить. Вроде Борис и осознает появление Виктора, а все же остается что-то такое, похожее на забаву, словом, что-то легкомысленное.

Катерина ушла по делам, в консультацию. Евдокия Яковлевна на дежурстве, со своими сумасшедшими, Лелька с подружками ушла куда-то. Один Борис сидит на диване перед кроваткой. Сперва Витек играл привязанными над ним игрушками, потом ему надоело, и он начал кукситься, а то и вовсе плакать.

— Ну, чего ж ты орешь? Ну, хорошо, матери нет, но я же дома, чего тебе?

Но Витек не хочет ничего знать, кричит, надрывается. И Борис ничего не может, не справляется с должностью отца. Нет, не дорос он еще до этого. Своего отца вспомнил. Там другое дело, там только глазами, бывало, глянет — сразу все понятно. Нет, не дорос.

— Послушай, — опять пробует утихомирить Витька. — Давай по-хорошему, ну, помолчи, давай исполню тебе…

Снимает гитару, садится перед посиневшим от крика сыном. Начинает громко, чтобы перебить крик, дергать струны. Витек немного сбавляет крик. «Гоп со смыком — это буду я-а, гр-р-раждане, послушайте меня…» Нет, не нравится, опять орет. Почти весь репертуар перебрал — не помогает. И уж совсем неподходящую запел: «Чудный месяц плывет над рекою, все в объятьях ночной тишины…» И вдруг Витек икнул, всхлипнул и замолчал. Завозился, устроился получше — под ним, конечно, мокро было, отец не догадывался, — устроился получше, скосил глаза и затих, слушать стал. Борис качал сначала: «Чудный месяц плывет над рекою, все в объятьях ночной тишины…» Слушает, молчит. Это сильно удивило Бориса. Потом он говорил Катерине: «Представляешь, под какую замолчал? Под «Чудный месяц». Ничего не хотел, ни «Гоп со смыком», ни «Кирпичики», ничего не хотел, а под эту замолчал, слушать стал. А слушает, Катя, ты бы поглядела, все понимает, стервец, глаза серьезные. Что ты! Пианину куплю! Вырастет — обязательно куплю».

С тех пор Борис часто играл и пел перед кроваткой, и не обязательно когда плакал Витек, а часто просто по настроению. Возьмет гитару, присядет — и пошел струны пощипывать, подпевать вполголоса. Разное пел. Но когда подходил к «Чудному месяцу», всегда говорил:

— Ну, а теперь, Витек, твою любимую.

И даже в компании, у Марьи Ивановны например, эта песня всегда им объявлялась:

— А сейчас, — говорил он, — я спою вам любимую песню моего Витька. «Чудный месяц плывет над рекою…»

Между прочим, дите привыкло к этим занятиям. Витек стал требовать музыки, когда отец забывал или настроения не было, требовал криком и не успокаивался до тех пор, пока не добивался своего. И Борис твердо решил насчет пианино. Катя не возражала, даже обрадовалась, постепенно эта мысль стала как бы светлой ее мечтой. Витино будущее незаметно для нее самой стало связываться как-то с этим пианино, к которому сама Катерина, как, впрочем, и Борис, ни разу в жизни не подходили ближе, чем на один или на два шага.

Надо сказать, что мысль о пианино пришла в голову не только потому, что Витек полюбил гитару. Нет, тут была своя тайна. Дело в том, что — не в силу своего образования, кончил-то он всего семь классов, а так уж распорядилась природа — Борис, кроме своей гитары и своих песен, любил еще большую музыку, а также композиторов. Большую музыку и композиторов он любил больше, чем литературу и писателей, может быть, так получилось оттого, что литература — это книги, а их надо читать, а читать некогда, и охоты особой не было, читал он мало, а в последнее время и вовсе бросил это занятие, хотя с уважением называл кроме старых классиков Шолохова, Маяковского, Есенина и с войны принес Эренбурга, Симонова, Твардовского. Но композиторы были все же более уважаемы, потому что были загадочными людьми. Он любил их больше, любил кинофильмы про музыкантов и композиторов, передачи по радио про них же.

Первые дни Витек занимался исключительно самим собой, прислушивался к своему дыханию, к своему шевеленью. Когда его спеленывали, ему начинало казаться, что он состоит из одной только головы, остального ничего не было, была только память обо всем остальном. А когда развязывали, он с большой охотой начинал сучить ногами, хватать руками воздух. Все в нем восстанавливалось, он был весь целый, и ему было хорошо. От хорошего настроения он мочился, и тогда становилось неудобно, мокро, а поскольку говорить еще не умел и не мог сказать, чтобы поменяли пеленки, начинал орать. Так же орал он, когда хотелось есть. Как правило, его крик не был криком ужаса или отчаяния или каких бы то ни было страданий, нет, он просто говорил, что под ним мокро или он хочет есть. Но если долго не внимали этому безобидному крику, никто не подходил, крик начинал выражать именно ужас, именно отчаяние и боль, потому что становилось жутко в пустом пространстве, в бездонной пустыне, где не было никого, и, как только появлялись руки, а вслед за ними появлялась сладкая мамина грудь, бездонное пространство оказывалось обитаемым и не таким страшным. Насосавшись, он засыпал и переставал чувствовать, что живет.

Руки и грудь он полюбил сразу, это ему передалось по наследству. Потом он полюбил лицо и голос матери, то есть Катерины, потом уж и другие лица и голоса, отца своего Бориса, сестры своей Лели и лицо бабушки, Евдокии Яковлевны. Воду он полюбил случайно, потому что в первое купание, когда его опустили в ванночку, вода оказалась именно такой температуры, к которой он привык, в которой существовал всегда, еще до этой нынешней жизни, еще в том замкнутом и нестрашном пространстве, о котором впервые вспомнил, попав в эту теплую воду. Его как бы сразу отнесло туда, в прежнюю жизнь, где не было страхов, не было жуткого и беспомощного одиночества, где были идеальные условия существования. Ему стало так легко, свободно и хорошо, что он открыл рот, чтобы засмеяться, но смеха не получилось, он еще не умел этого делать. Зато лицо его ликовало, руками и ногами он стал взбаламучивать воду. Катерина даже заслонилась ладонью, такие поднялись брызги. Борис поддерживал мягкую Витину головку и говорил:

— Любит купаться, в меня.

А Витек изо всей силы бил кулаками по воде, сучил ножками и весь трепыхался на Катиной ладони, заливался беззвучным смехом.

Полюбил он и гитару. Борис не ошибался, это было действительно так. Сначала, когда он услышал что-то совсем непохожее на остальное, к чему уже привык, — перестал плакать, потому что стало страшно, он еще не знал, чем это грозит. Отец все играл и играл, и ничего за этим не следовало, только приятно пощекотывало в ушах и отвлекало внимание. Окончательно успокоился он на «Чудном месяце» — случайно, конечно, просто совпало по времени. Ему стало приятно это отвлечение от себя и пощекотывание в ушах, и он начал время от времени требовать повторения. Словом, гитару он полюбил, а также кроме основного отца полюбил и этого, поющего и играющего на гитаре.