Виталий Васильевич положил руку на плечо Михал Михалыча и дружески проговорил:

— Что, комсомол? Годится?

— Да, хорошее это дело, Виталий Васильевич. Руки чешутся. Все годится.

А на стендах уже пошли медикаменты, зоотехнический инструментарий, оборудование лабораторий. Потом тулупы, валенки, куртки чабанские. Потом комбикорма.

— Давай собачек поглядим, — предложил Виталий Васильевич.

Спустились по ступенькам, завернули в особый ряд, составленный из маленьких павильонов, где на цепи и просто прогуливались или, свернувшись калачиком, показывали себя чабанские собаки самых разных пород и мастей. Немецкие овчарки, венгерские, русская собака, а вот маленькие, почти как щенки, тоже чабанские, жилистые, крепенькие, не гляди, что мелкие, а гуртом волка загонят и загрызут, видно по их пружинистым походкам.

Собаки, кажется, понимали, зачем они здесь, все же умное животное, по глазам видно, что понимают: выставка, демонстрация, и они стараются соответствовать, выглядеть поприличнее перед экскурсантами.

Насмотрелись на все, наступило какое-то пресыщение, не воспринимается больше, душа устала. И есть захотелось.

— А не пройти ли нам по шашлыку съесть?

— Я думаю, что пора.

Секретарь и директор вышли с территории, завернули на другой двор, другое пространство, окруженное палатками, торговыми и продовольственными ларьками. Потянуло запахом жареного мяса. Над мангалами курился дымок, вокруг столиков стояли люди, пили фруктовую воду, «жигулевское», закусывали горячими шашлыками, сосисками. Над всем этим гудящим скоплением, над дымками и запахами, жующими и пьющими из горлышка воду и пиво, над вытоптанной площадкой, засоренной конфетными бумажками и окурками, стояло нещадное солнце в почти бесцветном летнем небе. Под этим солнцем и небом пристроились к столику и Виталий Васильевич с Михал Михалычем. На бумажных тарелках лежали у них два шампура с шашлыком, стояло две бутылки «жигулевского». По веселому лицу Виталия Васильевича сбегал ручейками пот, было жарко. Казалось, тучное тело секретаря должно бы давно уже свалить его с ног, но Виталий Васильевич весь лоснился и сиял свежестью, неутомимой веселостью, глаза молодо играли голубизной, ямочки на щеках то и дело показывались при малейшей улыбке, а он улыбался постоянно. Нахмурится, задумается, но тут же все лицо распустится в улыбке, вскинется голова, и молодой сочный голос как бы говорит собеседнику: нет, не будет износу этому человеку, никогда не постареет живая душа. И веселые струйки пота затейливо бегут по тугому розовому лицу. Виталий Васильевич достает платок, обтирается и весело вздыхает:

— Вот жарит, а?

— А вы снимите галстук, Виталий Васильевич, ворот откройте. — Сам Михал Михалыч в клетчатой ковбойке, без пиджака и без галстука чувствовал себя легко, только на лысине, упрямо пробивавшейся к макушке, чуть-чуть проступала капельками испарина.

Виталий Васильевич посмотрел на часы, отвернув рукав белой рубашки.

— В двенадцать соревнование стригалей.

Они стаскивали зубами с шампура кусочки подрумяненной баранины, запивали из бутылок, смачно, с хорошим аппетитом жевали, и никого не удивляло, никто не заглядывался на секретаря и директора, так увлеченно работавших над шашлыком. Все столики были обступлены такими же людьми, такими же секретарями, председателями и директорами, никто никого не стеснялся и сам не смущал никого.

— Запасайся, директор, жирком, скоро будешь сбрасывать. Все у тебя готово?

— На станах ждут команды.

— Я видел твои хлеба, думаю, не подведешь.

— Да, но вы, Виталий Васильевич, завысили нам урожайность. «Комсомольцу» на три центнера ниже установили. Боюсь я нынче.

— Так то же «Комсомолец», Михал Михалыч! Ты с ними не равняйся. Они еще не набрали сил.

— Мы тоже бывшие комсомольцы, а вы нас не щадите.

— Ты думаешь, меня щадят? Вот облетел инспектор на вертолете, кое-где проехался — и пожалуйста, установил норму, если бы норму, а то урожайность. И попробуй собери меньше, голову снимут. Так что давай уж вместе тянуть, по-старому, по-комсомольски.

Михал Михалыч вздохнул:

— Давайте, — и с сомнением покрутил головой.

— Прошлый год вытянули, не подведете и нынче. Так, что ли?

— Так, Виталий Васильевич.

Под навесом, где должна проходить показательная стрижка, показательные соревнования, уже было набито народу. Длинные скамейки уступами, как на стадионах, уходили чуть ли не под самую крышу. Перед трибунами тянулся помост, разделенный решеткой. С одной стороны в загончиках стояли овцы, с другой, со стороны зрителей, — стригали. На таблицах выставлены их имена, названия колхозов или совхозов, указаны районы. Среди стригалей были и молодые женщины.

Виталий Васильевич нашел секретарей в особо отведенном для них месте, с хозяином в центре. А Михал Михалыч протиснулся к своим. Трибуны гомонили в ожидании состязаний. Стригали прохаживались на своих площадочках, как томящиеся борцы. Уже по нескольку раз проверили проводку, включали и выключали аппараты, все, кажется, было готово, но команды не было. И вот наконец ударил гонг.

За мужиков Михал Михалыч был спокоен, уверен, у него дома свой такой есть стригаль-призер, но вот две молодайки, особенно с левого краю, тонкая, гибкая, голова стянута косынкой, из-под которой выбивались влажными колечками смоляные, кавказские волосы, а глаза робко поглядывали из-под густых ресниц на собравшихся зрителей. В ней было столько женственной привлекательности и хрупкой беззащитности, что было боязно за нее, как-то она будет выглядеть в этих состязаниях, как справится с овцой. С правого конца — в майке мускулистый дагестанец, он стоял на цепких ногах, раздвинутых на ширину плеч. В нем поигрывали мускулы, он чуть заметно улыбался. После гонга все повернулись к загону и, как будто не спеша, а на самом деле проворно, не теряя ни одного мгновения, вытащили за спины овец, повалили их под ноги, зажали головы и, как по команде, как обученные одним человеком, начали с одного приема. Красавица с неожиданной энергией и хваткой бросила свою овцу под ноги и, как все, начала пробивать дорожку выстрига на середине живота. Потом споро раздвигала снятое руно, открывая нежно-белое овечье тело. Быстро и ловко обработала ноги, голову и принялась за главный массив. С одного бока, с другого, все ближе и ближе к спине, пока не отвалилось свободное руно на полок. Но пока она еще пробивалась к спине, ударил гонг, известивший, что дагестанец работу закончил. Он отступил от принятого правила, не стал стричь с живота, а, напротив, со спины, у него красиво разваливалось руно со спины и как бы стекало по бокам, пока вся овца не была освобождена от шерсти. Сноровисто поднял голую, сразу уменьшившуюся чуть ли не вдвое, с запавшими боками овцу и, как бы озоруя, поддав под зад пинком, отправил ее в загончик. Михал Михалыч так и ахнул, он где-то про себя уже поставил на этого дагестанца и ахнул от радости, что угадал и что так красиво закончил первым свое дело этот молодой стригаль.

Зрители поддержали победителя аплодисментами, но стригаль уже повалил вторую овцу и, как бы не замечая общего восторга, уже снимал со спины второе руно. Вслед за ним еще один из центра проводил обнаженную овцу в загон и вытащил оттуда новую. И вот наша красавица развернула руно и потрясла им перед зрителем, показывая цельность и красоту снятой шерстяной шубы, свернула руно бережно и принялась за новую.

Виталий Васильевич, сидевший почти рядом с хозяином, с секретарем крайкома, конечно же отметил с первой минуты стригальку-красавицу, и конечно же глаза его радостно засияли, когда девушка отпустила стриженую овцу и стала показывать руно. Ему сразу же вспомнился балет в Большом театре, куда он хаживал во время поездок в Москву, как заочник Академии общественных наук. Невольно вспомнил балет и невольно сравнил эту стригальку с балериной. Про себя подумал, что стригалька сильно выигрывает перед балериной и в гибкости движений и в красоте, и вообще эта девушка с машинкой и сильной руке, когда отложила готовое руно в сторону и смахнула пот со лба оголенной рукой, была ему ближе, дороже и желаннее всех столичных балерин. Собственно, стригалька эта была ему никто, она была даже не из его района, но сердце секретаря отчего-то переживало жгучую радость за эту степнячку. Ни прилипшие ко лбу колечки волос, ни даже потемневшие подмышки и капельки пота, сбегавшие к нежному подбородку, — ничто не портило ее прелести, а лишь подчеркивало привлекательность.