Давайте, Михал Михалыч, везите Димку к старикам завтра, а не в воскресенье, как собирались, вечерком отвезите, потому что суббота — день рабочий, тут суббот не бывает, и воскресенье — тоже рабочее, тут и воскресений не бывает у директора. Отвезете, а вечером в ту же субботу вернетесь, сорок километров — не дальний путь. Зато в воскресенье, опять же вечерком, часам к пяти-шести, — в лесную полосу. И ребят захватите с собой, главных специалистов. Алексей-то Алексеевич с ними приглашал, со специалистами.

Вот и суббота. Поехали. Димка рядом сидит, приподнимается, чтобы лучше смотреть на дорогу, заваливается на сиденье, ничего не видит. К отцу пристает.

— Убери руку, — говорит отец. — Не лезь к баранке.

— Почему?

— Потому что мешаешь вести машину.

— А дай я поведу.

— Подрасти сперва.

— А Володя подрос?

— Подрос. Он у нас жокей. Видал, как на коне летает?

— На Тагильде?

— На Тагильде. И на другой может.

— А на машине может?

— Пока нет. На мотоцикле может.

— На мотоцикле и я могу. И на машине могу.

— Убери руку.

Володя сзади сидит, книжонку читает. В разговор не вмешивается.

Пронеслись мимо раскорчеванных полей, рыбхоз готовит площади под новые водоемы. Выворочен с корнем гигант тополь, комель с корневищем горой поднялся, торчит в небо… Пошли зеленые поля, смесь посеяна, магар, горошек и что-то еще. Провода бегут над головой по левой стороне, вдоль канавы. То опускаются, провисают, то опять поднимаются перед столбом. Щурки сидят на проводах. Машина — ближе, птицы взлетают, отлетят подальше вперед и снова садятся, ждут машину, но близко не подпускают. Перелесочек заструился на горизонте, марево на нем играет, чуть в сторонке башня на синем небе прорисовалась, силосная, а может, на ферме водонапорная.

— Володя, — Михал Михалыч оглянулся на старшего, — бураки в бригаде у вас закончили?

— Пропололи, — отозвался сын, не подняв головы.

— Как ребята, не устали?

— Привыкли.

— Не обижают вас?

— А кто?

— Ну мало ли.

Володя не ответил. Пускай читает.

— На конюшне был?

— Был.

— Ну и что там?

— А что?

— Ну как что? Может, из жеребят заболел кто, может, с конями что. Мало ли?

— Нормально.

Ага, читает. Ну читай, читай. Отцу некогда, хоть ты читай.

— Чего ты там читаешь?

— Золототрубов. О Буденном.

— На конюшне взял?

— Да.

Вот и Томузловка.

— Володя, выйди ворота открой.

Но уже услышана машина, сами открываются ворота, отец из-за них показался. Голова почти целиком седая, а лицо розовое, разогретое, что-то, видно, по двору делал.

Въехали. Кинулась мать, запричитала над Димкой, на руки его, поставила на землю. Молодец. Приехал. Но Димка застрочил по двору, в базок, на дерево полез, с дерева на крышу сарая.

— Дима! А ну сорвешься! Слезай оттуда!

Куда там. Два котенка прыснули за Димкой, на дерево, оттуда на крышу, сразу своего признали. Володя помог отцу выгрузить из багажника какие-то свертки, канистрочку пятилитровую отнес на кухню. И важно скрылся в хате, в комнаты пошел. Читать, конечно. Там тихо, прохладно. Сиди на мягком диванчике и читай.

Мать, немного расплывшаяся, вытерла запаном руки, поздоровалась с сыном, поцеловала директора в щеку. Провела рукой по лысине. Волосики, Миша, уходят, уходят.

— Ну идите с отцом погуляйте в саду, а я соберу пока.

Отворил калитку в сад.

— Виноград побрызгал уже?

— Давно. Глянь, как набирает. В зерно пошел быстро.

— Помидоры у тебя нынче хорошие, другой сорт.

— Мать где-то достала, переменили сорт. Ростовские, что ли? Не знаю.

— А крыжовник уже есть можно, гляди.

— Можно, можно, только попробуй, Москву видно.

Михал Михалыч взял ягоду, уже крупную, но покрытую мягкими волосиками, положил на зуб и скривился.

Прошли к абрикосам. Помолчали.

— Валя учится?

— Поехала повысить уровень. Вот Димку привез, одному парнишке скушно.

— А че, ему тут нравится. Ешь чего хочешь, лазий по саду-огороду, тут соседский есть такой же. Ничего-о. Не сомневайся. А Володя?

— Работает. Вот прибежал в субботу. На конюшню, конечно, но и домой заскочил.

— Вырос парень. Этот пошел уже. Ну, Миша, а сам ты как? Не заморился еще на своем директорстве?

Михал Михалыч рассказал отцу обо всех этих Сельэлектро, Сельхозтехниках, о других прочих, сказал, что платит им каждый месяц по десять — двенадцать тысяч, а вот какой в этом смысл, никак не поймет.

— Ну, вот комплекс, ипатовский метод, это другое дело, это очень хорошо. В комплексе что? Там два десятка комбайнов, там сварочная, там заправочная, звено техобслуживания, АТО, автомобиль техобслуживания, техпомощь, столовая, полевой вагончик с наглядной агитацией, душевая, коробейник с квасом и сигаретами, звено сопутствующих работ, ну решительно все. Вышел комбайн в поле, для комбайнера и для техники все на месте, никуда не отвлекается. Это комплекс. Прекрасно. Но зачем мне кто-то будет починять водопровод, когда я сам могу все это сделать, и в десять, раз дешевле, зачем мне продают запчасть только с условием, чтобы я платил и за ее установку. Зачем все это? Какой тут интерес у государства? Не пойму.

— Я тут тебе, сынок, не советчик, отстал порядочно. У нас тогда что было? МТС — и все. Она нам все делала, а мы платили. Ну были трения, неурядицы, но все это можно было наладить. Отменили. Не знаю, кому они мешали, эти МТС? А ваших контор я не знаю.

— Ты же у меня за маршалов, за командующих решаешь стратегические вопросы, думал, и с этим разберешься.

— Нет, тут сложней дело.

— Помню, старый директор, Савва Фотиевич, говорил мне: не умничай, а выполняй что положено. А как выполнять, когда в голову само лезет? Этот говорит: не умничай, выполняй что велят, стой на чем стоишь, а другой, швыдкий Анатолий Васильевич мой, профсоюзный начальник, этот — только вперед, ломай все старое, все отжившее, только вперед. И тот и другой — во что бы то ни стало: стой или иди! Тоже задумаешься. Они ж не одни такие. Сколько помню, такие кругом.

— Тут я тебе отвечу. На фронте ясно все. Почему? Потому что все упирается в жизнь или смерть. Вот было еще в Белоруссии. Держали мы одну высотку. Держали ее долго, приказ был такой — держать. И был у нас командир взвода такой как раз: не умничай, а выполняй, стой насмерть. Ему стали говорить, что высотка, мол, не имеет значения военного, а людей теряем. Нет, стоять. Приказ такой. А силы главные давно отступили, может, про нас и забыли вовсе, а может, не управились приказ дать к отступлению. Стоим. Одну атаку отбили, другую — тоже отбили. А людей все меньше. Люди гибнут. Вот и ночь подошла. А немцы обтекли высотку и уже в тылу у нас ракеты бросают, у них уже новые дела, а мы стоим. Утром опять атака, опять отбили, но уже с гранатами, с большой кровью. Тогда один отделенный командир и говорит взводному: ты, говорит, зачем людей губишь? Немцы уже в тылу, обошли нас давно, а ты кладешь людей зазря, за эту никому теперь не нужную высотку. Надо, говорит, отвести остатки наших сил для новых сражений, а не оставлять их тут на погибель. А взводный отвечает: не отдадим врагу высотку, будем стоять насмерть. Уперся. Отделенный был молодой паренек, горячий, обозвал тупицей, дураком взводного, а сам повернулся и через плечо сказал взводному: ну и гробь людей и сам гробься, а я не дурак, я пойду и буду сражаться по-умному. Вскинул автомат и пошел. Взводный налился краской и закричал: назад! Назад, сержант, или буду стрелять! Сержант только шагу прибавил. И тут взводный вынул пистолет и прицелился. Крикнул еще раз и выстрелил в спину. Молоденький сержант упал. Ни по-умному, ни по-глупому уже не мог он сражаться. Упал. А жизнь у каждого одна.

Вот и задумался я тогда, все мы тогда задумались. Тихие стояли, смотрели, как труси́лись руки у взводного, когда стал пистолет на место, в кобуру засовывать. Тогда, конечно, мысли раздваивались, то хотелось на сторону убитого сержанта стать, то на сторону взводного. А теперь, я часто про это вспоминаю, теперь уже спокойно можно разобраться. Я так думаю: в людях, в людском море, идут две главные природы, одна — стой насмерть, не умничай, как говорит твой старый директор, выполняй, и все, другая — думай, ну, как ты говоришь, умничай, пораскинь мозгами — нужно ли стоять насмерть, выгодно ли для людей и для человека, а также для всего дела стоять или не выгодно. Должен выбрать, если ты не дурак. Уметь надо выбрать. Вот и суди. Кто прав? Кто нужней? Я думаю так: никто не нужней, никто не прав, потому что оба правы. Если бы таких лейтенантов, взводных, не было на той войне, мы бы знаешь где были? За Уралом, вот где. Но и с другой стороны, если бы только они одни были, эти лейтенанты, где бы мы сейчас были? А там же, за Уралом, если не дальше. Почему? А потому что только стоять насмерть и выполнять что приказано — дело не всегда подходящее. Ну стой, а соседи пошли дальше, обогнули высотку и пошли, отступили немного, подсобрались с силами и — в контратаку. И не только ту высотку, а и много других отобьют у врага. Но на войне бывало, что отступать-то некуда. Когда за спиной, например, Москва стояла или когда под Сталинградом, там тоже некуда было отступать. На войне был прав этот взводный, а в мирное время — другой разговор. Тут стоять и не думать, не умничать то есть, совсем нельзя, затопчут, если отстанешь, а отсталых, этого ты не помнишь, отсталых, говорил товарищ Сталин, бьют. Вот что.