Двор у Пашки зацементирован, гладкий, как в комнате. Чистота. Два тутовых дерева, поднявших над виноградным навесом свои кроны, уже понасыпали на цементный пол возле ворот фиолетовых мягкозернистых ягод. Первая осыпь тутины несладкая, водянистая, вторая послаже, а уж третья — просто мед. Лучше тутины в Цыгановке ягоды нет, особенно для пацанвы. Да и все любят ее, не пройдут мимо, чтобы не попастись под деревом.

Пашка кликнул Валю.

— Ты бы подмела тут, куря́м бросила.

— А то ж я не знаю, что мне делать.

Стала подметать, в кучу собирать ягоду, в совочек собрала и понесла цыплятам. Пашка взял тяпку и прополол две грядки перед домом, взрыхлил засохшую корочку. Потом пошел в сад. Навел купоросного раствору и побрызгал все деревья, яблони, груши, кусты виноградника, вишенник тоже. Против плодоежек. Снял со спины брызгалку, поставил под навес, опять закурил. Курил Пашка много, одну за другой смолил сигаретки. Сел возле наковаленки. Все тут сделано, в коробку сложены эти хомутики. Делать больше нечего сегодня.

— И-эх-ма-а-а…

Вот и обед уже, Валя зовет. Пашка не спешит. Прошел в конец огорода. Там, на расчищенном месте, посажены арбузы и дыни. Только что закустились, еще в плеть не пошли. Арбузы отчего-то не идут, а если и успеют вырасти, почему-то несладкие получаются, они и в совхозе тоже несладкие. Хорошие арбузы корейцы привозят с Кубани, из Калмыкии привозят хорошие. Но посадил так, для порядка. Ирисы отцвели, высохли цветки, петушки эти, скукожились, повисли, пионы отцвели, цветут розы. Картошка свежими кустами стоит, в цвет пошла, зелеными крупчатыми ягодами покрылись кусты малины, колючий крыжовник уже прячет в листьях крепкие зеленые крыжовинки. Стоят все еще в цвету садовые колокольчики. Возле грядок капусты стоит черешня, уже подошла, мясистая, янтарная, спелая. Ранняя вишня, майка, уже вся красная, нарядилась. Тугие яблочки незаметно висят среди листьев, грушки тоже. Все обошел Пашка. Душа радуется. Все же своими руками посажено, выхожено. Помидоры — один, другой, третий — выглядывают из-под кустов.

По краю усадьбы, по-над забором тянутся сплошь сарайчики, от самого гаража идут эти сарайчики. Где дрова сложены, где утварь всякая, где без крыши, там куры в своих домиках и на насестах ночуют, днем им приносят зерно, просо, всякие отходы со стола, хотя это больше идет поросенку, который тут же, напротив сарайчика, возле собачьей конуры сидит в сажке, морду с розовым пятачком высунул в щель между досок. Лежит, изнывает от жары, временами хрюкает. Собака тоже в тень забралась, лежит в стороне от проволоки, по проволоке передвигается цепь, на которую собака посажена. Куры, разинув клювы, слоняются по курятнику, утки басом о чем-то переговариваются между собой. Надо их выпустить к артезиану, там всегда стоит лужа, любимое их место. После обеда Валя выпустит. А сейчас надо выгнать под тутину. За воротами, слева, тутовник, отгороженный проволочной сеткой. Тут прямо в траву падают ягоды черной и бурой тутины. Сюда Пашка выгнал уток, пускай попасутся, они тоже любят тутовник, и любят почему-то больше бурый. Ходят, тяжело переваливаясь, крякая, между собой переговариваясь, склевывают ягоды в траве. Два месяца назад были такие утятки, мягонькие, занятные, а вот уже тяжело переваливаются, набрали мяса и жиру.

Поднялся по ступенькам, открыл обрамленную сетку вместо дверей, дверь откинута и привязана настежь, а сетка — от мух, а то и от комаров. Снял на порожке калоши и босиком вступил в переднюю, где стоял обеденный стол, за занавесочкой холодильник, в глубине плитка газовая с кухонным набором — кастрюли, сковородки, чашки, ложки и так дале. Налила Валя борща полную тарелку, сметанку подала, перчик с огорода, взглянула вопросительно на Пашку: как? Давай, что ли. Графинчик подала с домашней водкой, чистейший самогончик, без цвета и без запаха. Валя умеет приготовить. За обед можно принять рюмку из толстого стекла. Хорошо идет. И Валя сглотнет неполную рюмочку. Для аппетиту. Молча, прихлебывая, старательно ест Пашка борщ с хлебом, теплым еще, только что принесенным из магазина. Красный борщ, цены ему нету, научилась Валя-сибирячка варить его, как местная баба, и сама полюбила этот борщ, ничем не заменимый. Тоже уплела тарелку. Подала картошку тушеную с мясом.

— Паш, ты бы рыбки принес, давно уже не было.

— На воскресенье попрошусь у директора. Нехай только откажет, я ему… Под Сережу попрошу, скажу, с Уренгоя приехал, не должен отказать.

— А то. Съездите, правда. А я вам хе сделаю. Сережу угостишь.

— Хе. Для этого хе нужна большая рыба, она не всегда попадается.

— А ты постарайся.

— Уж как повезет. Зажимы завтра отвезу и попрошусь. Рыба есть, всякая. Пошла бы только на крючок, у меня не сойдет.

— Паш, а в воскресенье на базар. Мы ж на базар думали.

— На базар. Черешню, что ль, обдирать будешь? Базарная баба.

Пашка вроде сердится, вроде он не такой, не базарный, но сердится не по правде.

— Зачем черешню? Сперва майку над продать. Луку нарежу, клубники соберу.

— Ну ладно, валяй. Спробую тогда завтра.

Обтер лысину полотенцем, отрыгнул хорошо и пошел в свою комнату поспать после обеда. Прямо из прихожей, из столовой, дверь в его комнату. Там у него стол стоит, накрытый белой вышитой скатертью, кровать с периной и высокими подушками. Ковер на стене. Между кроватью и столом кресло мягкое стоит. Отсюда он, когда не лежит на кровати, смотрит телевизор через дверной проем в Валькину комнату, там стоит телевизор. Каждый вечер он смотрит программу «Время». Это как обед или ужин, каждый день, без пропусков. Чаще он лежа смотрит. После программы смотрит кино. Если кино не интересно, засыпает. Вальке и Пашке не все одинаково нравится. Одна постановка или одно кино ей нравится, ему не нравится, бывает наоборот. И кто-нибудь из них обязательно засыпает, не доглядев картины или постановки. Последний тихо выключает телевизор. У Пашки можно прямо с кровати достать вилку, а если выключать Вальке, приходится вставать, она тоже смотрит со своего дивана, с постели.

Не раздеваясь, в штанах и майке ложится Пашка поверх одеяла и сразу засыпает. Похрапывает слегка. Большой лоб переходит в лысину, морщины на лбу, щеки впалые, голубой рот, от подбородка к шее складки тянутся, как у индюка. Годы пришли, годы.

Пока лежит Пашка и блаженствует в послеобеденном сне, вспомним его годы бедовые, какими путями пришел к этой кровати пуховой, к этому послеобеденному сну. Нелегкий путь, не позавидуешь. Только в пятый класс перешел, война началась. Какое учение! Надо идти работать. Одиннадцать лет, но это уже мужик. Давай в степь. На весь колхоз один был комбайн. Работал на стационаре, жатками косили хлеб и свозили в скирды. Поставили погонычем. На быках возили возы с пшеницей на ток. Потом поставили на ваг. Деревянным вагом отвозить солому от комбайна-молотилки. Вот это запомнил надолго. Жарынь, за ворот, на потную шею, спину набивается мелкая солома, мякина, пыль от соломотряса, гром и грохот, дыхнуть нечем, а тут быки. Поше-ол, потащил кучу соломы, цоб-цобэ, цоб-цобэ, весь день, от солнца до заката, пыль, жарища, в нос лезет, в рот, на спину липнет, шею колет, цоб-цобэ, а всего ж одиннадцать лет. Другим почему-то лошади попадались, а Пашке все быки да быки. Замучился, а день — конца ему нету. Хоть падай и помирай. Ну дотянул все же, убрались с хлебом. Стал в кузню заглядывать, манило железо, запах кузни. Кузнец, уже старый дедок, промахнулся, держал заготовку на наковальне, ударил молотком, а попал по пальцу, ошибся. Отсек палец. Окунул в банку с керосином, обмотал тряпкой. Ничего, заживет до свадьбы. Паш, говорит дед как-то, вот видишь, ошибся, иди ко мне молотобойцем. Ага, иди. Пойду. И пошел. Кувалдочку дед подобрал небольшую, а все же. Помахаешь день, все ломит. И попасть надо, куда дед показывает своим молотком. Поработал кувалдочкой, тут бы передохнуть, а надо мехи раздувать, надо, чтобы в горне горело хорошо. Давай качай ручкой, раздувай горно. Раскочегарил, опять за кувалдочку. Нет, нельзя сказать, чтоб легкая работа, но все же можно жить. И дед попался хороший, жалел Пашку, не будил рано. Сам до света встанет, поделает работу, какую можно без молотобойца, а Пашка спит себе королем. И только в семь, а то и в восемь часов подойдет: Паш, вставай, помощничек, вставай. Ну, по-быстрому окатил лицо водой, опять пошел мехи раздувать, кувалдочкой стукать по горячему железу, по тому месту, на какое указывает своим молоточком дед. Опять день целый впереди. Хорошо в кузне. Отец доволен. Отец в степи был, в полевой лаборатории, с теленомусом боролись, козявочка такая. Очень вредная. Стали к отцу приставать, иди бригадиром. Нет, говорит, бригадиром не пойду. Чего хочете буду делать, а бригадиром не пойду. Неграмотный. Тогда, говорят, на фронт пошлем. Посылайте. Послали. Попал в зенитную часть, мосты охраняли от бомбежек. Ну вот, на мосту не отдал честь командиру. Почему не отдаешь честь? Не заметил. Ага, не заметил! Смир-но! Кругом! Повернулся отец кругом, а одна нога была покороче, повернулся и ошибся, упал. Тут все закричали, издевается, мол, командир. Командир испугался, бежать от отца, а отец поднялся, бежать от командира. Поглядели доктора, одна нога короткая, комиссовали. Вернулся отец. А Пашка все работает и работает, а ничего же не платили, за палочки работали, остался за харчи должен, отец рассчитался, заплатил долг. Дальше стал работать, харчиться в колхозе, дома-то туговато. А годы летят, детские годы. Вот и армия подошла, время в армию. Ушел. В Измаильской области, на границе служил. Больно гармошку любил, играл уже хорошо. Сидит в свободный час, наяривает. Тут цыгане бродили, один услыхал и говорит, давай, гармонист, ты на своей, а я на скрипке, будем зарабатывать деньги. Пошли на свадьбу, заработали, вином угостили. Дошло до командира. Ага. Пять суток наряда вне очереди. Перестали играть с цыганом. Кончил службу, вернулся — и что же? Уехал в город Баку. Дядя там жил. Езжай в город, сказал отец, в люди выходи. Пойдешь в кочегары? Дядя спрашивает. А чего, давай в кочегары. Форма у Пашки армейская. Стоит как-то на улице, идет один, останавливается. Служил, что ль? Служил. Слушай, давай ко мне в пожарники, там и учиться будешь. Согласился. Дяде сказал, пойду, мол, пожарником. Ты что, сбесился? В пожа-арники. Ну удумал! Обсмеял всего. Пошел кочегаром.