— Миша, ну погоди. Ну “жена перед богом и людьми Но ведь восемь лет. Восемь лет мы с тобой не

выделись. У меня девочка. У меня — дочка. Я получила твое письмо и сказала мужу, что хочу тебя повидать,

хочу сказать, что между мной и тобой все кончено. Ты сам понимаешь. Ужасно тяжелый и ненужный разговор.

Вот мы видимся в последний раз, в последний раз, — просто и грустно повторила она. — Никогда мы больше

не увидимся. И мне кажется, тебе все равно и ты так же равнодушен, как и я. Правда, Миша?

— Ты так думаешь? — сомневаясь спросил Печерский. — Стало быть правда кончено?

Они молчали и слушали слабый шелест деревьев, звонки и гудки

— Кончено. Может быть, я могу помочь… Может быть, тебе трудно здесь, в Москве, в первое время…

— Ничего мне от вас не нужно, мадам… Шварц, — высокомерно сказал Печерский и подумал: “Слова,

все слова. Моя, как всегда моя”.

— Слушай. Представь себе, если бы мне понадобилось… Ну, скажем, если бы мне грозил… Попросту

говоря, если придется заметать следы. Понимаешь? Могу я рассчитывать на тебя?

— Не понимаю.

— Не понимаешь? Ну, как ты думаешь, зачем я здесь?..

— Не знаю. Многие возвращаются. Вот и ты тоже…

— Возвращается сволочь! — Он задумался, тряхнул головой. — Наташа, ты была моя, моя телом и

душой. Ты на меня молилась. Помнишь?

— Ах. боже мой, — как бы с досадой сказала Наташа.

— Я в тебя еще верю. Слушай. Мне здесь трудно одному. Я одинок. Мне важен каждый свой человек,

каждая душа. Я хожу один как волк в лесу, как волк. Лес полон капканов, из-за каждого пня смерть. Ты

понимаешь? Ты понимаешь о чем я? — значительно и высокомерно повторил он. — Для них я — волк. В случае

беды — помоги. Поняла? Понимаешь, зачем я здесь? Ну я — белый, белогвардеец, белый!.. — почти

воскликнул он. — Поняла?..

Она посмотрела на него со страхом и жалостью:

— Понимаю.

— Поможешь?

Вдруг она заговорила быстро и невнятно.

— Ты же знаешь… Как я могу… У меня ребенок… муж… это нечестно.

— Не можешь?

— Ну, Мишенька. Не нужно. Ничего этого не нужно. Оглянись, поживи здесь, приглядись. Не сердись на

меня, Мишенька… Подумай и не сердись. Жалко тебя, ужасно жалко.

Она встала и оглянулась. Он не смотрел в ее сторону. Тогда она быстро пожала ему руку и ушла, не

оглядываясь и ускоряя шаг.

Печерский вынул портсигар и несколько раз щелкнул зажигалкой. Вспыхивал огонек, он не замечал его,

гасил и опять зажигал. Наконец он закурил и затянулся. — “Моя — конечно моя”, наконец решил Печерский,

встал и увидел, что человек, сидевший на скамье в стороне, тоже встал. Только тогда Печерский заметил и вдруг

вспомнил белый картуз. И сразу вдруг потянуло в Париж, в свое кафе, в свой отель, к мосье Бернару и гарсону

Габриэлю.

— Узнаете? — спросил неизвестный.

— Что?.. — отодвигаясь и сразу слабея сказал Печерский.

— Два месяца назад в Париже. Помните — Мамонова, кавказский духан на Пигале.

— Александров! — задыхаясь прошептал Печерский.

— Да. А вы — поручик Печерский? Я вас узнал… Подошел, чтобы проверить. Оказывается — вы.

— Кстати, о нашем разговоре в Казбеке, — припоминая, сказал Печерский. — Что же вы, наконец,

решились?

— Да. Я решил, — просто ответил Александров.

X

Митин провел четырнадцать часов в вагоне. Ночью были две пересадки. Поезда были товарно-

пассажирские, местного сообщения. Два часа он дремал, затем уступил место молочнице, а сам ушел на

площадку. Однако, в Москве, на вокзале, он был свеж и бодр, гораздо бодрее, чем три дня назад, когда оставлял

Москву. Это произошло потому, что он провел двое суток в лесу, в болотах у большой полноводной реки. В эти

два дня он сделал тридцать верст пешком и восемьдесят верхом на донском, тощем и злом иноходце. Он

проваливался в ямы, ломал сапогами тростники, давил сочные, широкие, как клинки сабель, болотные стебли.

Все на нем пропахло сырым, освежающим запахом этих трав и камыша и болотной птицы. На другом берегу

реки пахло стружками, тесаными бревнами и лесом. Полчаса Митин лежал на бугре и смотрел в реку. Вода шла

тяжелая, как металл, местами гладкая, как студень. Вода неслась на юг с ровной, неубывающей силой. Позади,

за спиной Митина, разнообразно тихо и звонко стучали топоры владимирских плотников и, вздыхая шипели

пилы. Он посмотрел в реку и с удовольствием прочитал вслух:

— На берегу пустынных волн

Стоял он…

Затем посмотрел назад. Свежие срубы, клетки бараков и кубы заготовленного леса развернулись вправо и

влево по берегам. Жалостно надрываясь, свистел паровозик узкоколейки.

— Здесь будет город заложен…

прочитал Митин, глубоко вздохнул и почувствовал, что запах тесаного леса и стружек опьяняет его как старый

мед. Затем он встал и пошел на стройку. Дальше были будни: похвалы, брань, прямой провод, телеграммы и

телефон.

Пятьдесят верст до широкой колеи он сделал в шесть часов на иноходце. Затем поймал уходящий на

север “Максим” и через четырнадцать часов вышел на Каланчевскую площадь в Москве.

Было одиннадцать часов утра, когда он позвонил у дверей Мерца. Ему открыла Ксана. Она посмотрела на

болотные сапоги, вымазанные известкой и глиной, вдохнула еще не выветрившейся запах болотных трав и

стружек. Митин и Ксана посмотрели друг на друга с некоторым смущением, затем она покачала головой и

пошла в комнаты. Мерц лежал на диване в верблюжьей куртке с забинтованным горлом. В комнате был слабый

запах компресса и лекарств.

— Как здоровье? — спросил Митин. — Грипп?

— Грипп.

Митин сел, посмотрел на Мерца, подумал, почему Мерц выглядит старше, чем всегда, и решил, что это

от седой щетины на подбородке. Мерц сидел в профиль. Митин видел его желтое, восковое ухо и шею над

компрессом. Конечно, это старость… Но почему это начинается так внезапно, почему со стороны этого долго не

замечаешь, а когда заметишь, то ясно, что перед тобой старик. Он поднял глаза, встретил взгляд Ксаны и понял,

что у них обоих одни и те же мысли.

— Ну? — нетерпеливо сказал Мерц.

— С транспортом все благополучно, — по военной привычке, точно рапортуя начал Митин, — вопрос о

закладке пока остается открытым. Дело в том, что до официальной закладки придется устроить выезд на места.

И выезд надо обставить как следует. Чтобы не как в прошлый раз по узкоколейке переть пятьдесят верст чуть ли

не четыре часа. Люди занятые — члены правительства.

— Что ж, можно на дрезинах, на новых авто-дрезинах, — подумав сказал Мерц.

— На дрезинах куда лучше. Вроде прогулки. Воздух, как на даче… Давайте, вот что — я пойду

переоденусь, потом в баню и опять к вам.

— Как хотите.

— Так-то лучше. Притом вы больны.

— Думаю, к четвергу поправлюсь.

— А вы не торопитесь. Чего вам….. Д-да не очень запущены. Справимся. Все как будто хорошо. И о

переменах затихли. А вы горячку пороли. Чудак человек!

— Да. Затихли. До поры до времени… В конце концов меня слопают. Почитайте “Кельнише цайтунг”.

— А что? — спросил Митин и опять сел.

— Вы почитайте. Там черным по белому написано о моем уходе.

— Ну что ж что написали. Не очень вас слопаешь. Вы колючий.

— На теннисе сегодня будете? — спросила Ксана.

— Куда там. Времени не хватает.

— Раньше, небось, хватало, — сказала она, упирая на “р а н ь ш е ”.

— Мало ли что раньше.

Ксана ушла к себе, внимательно взглянув на Митина. Митин встал и встряхнулся. В комнате его разбирал

сон.

— Кстати, был у вас этот… Ну, как его… Ну, тот белый… шофер?

— Печерский? Не был.

— И хорошо, что не был. Тип, я вам скажу. Гоните вы его…

— Почему? Жалкий человек…

— Все они жалкие, пока под конем. Ну нате, — он протянул руку Мерцу. — Через часок забегу.