согласен, я считаю за честь. Я поеду куда и когда хотите.

Поезд прокатился по виадуку, отсветы побежали по стенам и окнам домов. Все трое молчали, пока

совсем не затих грохот поезда.

— Ну и ладно, — резко сказал Александров, встал и протянул руку Мамонову, — счастливо оставаться!

— Господин Александров, после этого… Надеюсь вы сами понимаете…

Мамонов спрятал руку за спину.

— Знаете что, — тихо сказал Александров, — идите вы все к…

И он ушел, бросив монету на стол. И металл долго и протяжно дребезжал о мрамор.

III

Николай Васильевич Мерц сидел у открытого окна и слушал городской шум. Через улицу в отеле “Луна”

открывали окна и во всех окнах было видно одно и то же: обои в пестрых цветах, широкие, смятые постели и

круглые зеркала над постелями. Выше, в мансарде, молодая женщина перебирала томаты, петрушку и цветную

капусту и улыбалась. Николаю Васильевичу. Глиняные, торчащие как частокол трубы, мансарды и чердаки

отражали теплый солнечный свет.

Николай Васильевич был совсем одет, хотя было восемь часов утра. Мягкий воротничок и галстух

лежали перед ним на столе. В каминном зеркале он видел себя и думал, что готовый костюм из английского

магазина сидит на нем лучше, чем так называемая толстовская блуза, или защитная гимнастерка военного

времени. Но это были случайные и неважные мысли. Он главным образом слушал шум города, в котором жил

второй месяц. Жалобно и отрывисто кричали рожки таксомоторов, свирепо и очень убедительно рявкали

машины собственников, и так как был ранний час, то свистели и гудели маленькие свистки и трубы уличных

продавцов. Пронзительные голоса газетчиков покрывали утренний шум и Николай Васильевич подумал о том,

что у каждого города свой городской шум и Париж шумит иначе, чем Москва или, скажем, Тифлис. Затем он тут

же разочаровался в своем открытии и решил, что ему, начальнику строительства, находящемуся в заграничной

командировке, не следует думать о пустяках. Он взялся за мягкий воротничок, подумал и отложил его в сторону

и взял из чемодана твердый и туго накрахмаленный. Он довольно долго возился с ним и с галстухом, упираясь

лбом в зеркало и стискивая зубы. В дверь сильно постучали. “Entrez”, сказал Мерц, и увидел в зеркале смуглого

человека с черными, как тушь, подстриженными усами. Человек остановился в дверях и заглянул в лицо Мерца

с ироническим сочувствием. “Есть”, наконец сказал Мерц, затянул узел галстуха и с удовольствием посмотрел

на свои руки.

— Ну-с, Андрей Иванович, — сказал Мерц, — чем порадуете?

— В субботу — едем. Надо сказать — я рад. Город хороший, но сами понимаете…

— Устаешь, — сказал Мерц. — Очень устаешь. У нас как будто все в порядке. К субботе справимся. Все-

таки лучше заблаговременно. Да, Андрей Иванович, видите ли какое дело… Как бы вам сказать…

— А вы скажите. А то вызвали вы меня к себе ни свет, ни заря…

— Андрей Иванович… — Мерц вдруг замолчал и посмотрел на Андрея Ивановича Митина. Митин —

нижегородец и великорус был черен и сух как цыган, имел выпуклые, черные и блестящие глаза.

— Андрей Иванович, вам конечно известно, что у меня здесь, в Париже, живет теща, мать Александры

Александровны.

— Понятия не имел, — сказал Митин. — Ну?..

— Второй месяц собираюсь нанести ей визит, и вот не собрался. Сами понимаете — эмигрантская семья,

как еще встретят… Но все же я решил.

— А я же тут при чем? — спросил Митин.

— Хочу вас просить… Словом, давайте вместе.

— Чудак человек. При чем тут я? Как-то неловко…

— Андрей Иванович, ну что вам стоит?

— Да мне все равно. Ваше дело. Мне даже интересно. Для того меня и звали?

Митин рассмеялся и зубы сверкнули совершенно как зарница, белые и блестящие, как белок его глаз.

Они спустились вниз, в контору гостиницы. Мерц взял у консьержа газеты и, свернув в трубку, сунул в

карман. Митин отдал ключи и они вышли.

Низенький плотный человек с сигарой выглянул из- за страниц “Фигаро” и спросил у консьержа:

— И вы думаете, что они настоящие?

— Настоящие? — с обидой повторил консьерж. — Черный — настоящий большевик. Мне говорил

бригадир из префектуры. Может быть, кто-нибудь и называет их “товарищами”. Но я им говорю: “месье” и они

не возражают, и платят по счетам, как все. Я так и сказал бригадиру — настоящие деловые люди. Наконец, у

них бывают деловые люди, уважаемые фабриканты и финансисты.

— Ну что же, — человечек с сигарой вздохнул, — ну что же. Я молчу. Может быть, вы и правы… Может

быть, они — деловые люди. Но долги, долги… Почему они не платят долгов?!

Улица состояла из гостиниц, и из окна номера в отеле “Тициан” было видно напротив совершенно такое

же окно отеля “Мессина”. И номер в отеле “Тициан”, вероятно, совершенно ничем не отличался от номера отеля

“Мессина”. Такой же камин с зеркалом над ним и такие же обои с пестрыми, несуществующими в природе

цветами, и железные ставни со щелями-просветами. Но все же в обстановке этого номера в отеле “Тициан”,

было кое-что удивившее Мерца и Митина. Очень большой образ и лампада в одном углу и портрет Александра

третьего в другом. На широкой, пышной кровати сидел юноша в костюме бойскаута, юноша в коротких штанах,

с грязно-зеленым галстухом на шее. Юноша держал в руках истрепанную книгу и, раскачиваясь, как маятник,

читал вслух:

— “Древляне селились по верховьям Днепра и занимались рыболовством и хлебопашеством… Древляне

селились по верховьям Днепра…” Вы к мамаше? — спросил юноша и не слушая ответа продолжал: — если

насчет исповеди, подождите. Она в церкви…

Николай Васильевич осмотрелся и выбрал стул. Он положил на стул шляпу, еще раз посмотрел на образ и

портрет и робко спросил:

— Простите, здесь живет Попова, Татьяна Васильевна? А вы — Костя…

Юноша кивнул головой и опять закачался вправо и влево, вперед и назад:

— “Древляне селились по верховьям Днепра и занимались…”

— Чем занимались? — усмехаясь спросил Митин.

— Рыбной ловлей и хлебопашеством, — твердо ответил юноша.

— Это кто вас этому учит?

— Козел. То есть, Владимир Гаврилович, преподаватель гимназии.

— Козел и есть. Еще чему вас учат?

— Латинскому, закону божию, истории…

— Андрей Иванович, оставьте, — осторожно вмешался Мерц. — Тебя Костей зовут?

Он смотрел на Костю внимательно, даже ласково, но как будто с опаской.

— Я знал тебя вот каким… Растет молодежь.

— Это когда же? — басом спросил юноша.

— Двенадцать лет назад. В Ленингр… В Петрограде.

— Небось по старой орфографии учат? — сказал в пространство Митин.

— По старой.

— Чудаки. Древляне.

Мерц укоризненно посмотрел на Митина и оба молчали. Костя почесал голое колено, задумался и

продолжал: “Древляне селились по верховьям…”, но в коридоре кто-то шел, шурша платьем и задевая стену,

дверь открылась и маленькая сухая старушка в черном остановилась на пороге.

— Успокойтесь, молодые люди, успокойтесь, — сказала она, — всех будет исповедовать сам митрополит.

Николай Васильевич Мерц кашлянул, заволновался и дрогнувшим голосом сказал:

— Татьяна Васильевна…

Они стояли несколько мгновений молча друг против друга. Маленькая, высохшая старушка в черном и

седой, бритый и стройный, несмотря на склонность к полноте, Николай Васильевич. Старушка шагнула вперед

и вдруг, всхлипнув, упала на руки Мерца.

— Николай Васильевич!.. Боже мой!.. Когда, какими судьбами?

— Татьяна Васильевна, успокойтесь, Татьяна Васильевна…

Два человека совершенно спокойно смотрели на эту сцену — Костя и Андрей Митин в мягком кресле, в

углу под портретом Александра третьего.

— Я, собственно, проездом в Лондон, — наконец выговорил Мерц и сел рядом со старушкой на розовую,

хрупкую кушетку. — А это мой товарищ по работе, Митин, Андрей Иванович. Мы — проездом…