Лизе уже двадцать восемь. Она тянет на себя одеяло, прикрытое сверху вязаным трикотажным пледом. Цвета топлёного молока, и лежит ещё. Можно полежать минуточек пять. Она в мужской, длинной как платье футболке с рисунком на груди. И в пуховых серых носках. Потягивается как кошка и дрожит. Трясётся, вылезает в прохладный воздух. Зуб на зуб не попадает. Тянется и закрывает большую питерскую квадратную форточку с чуть облупившейся матово-белой краской. Защёлкивает металлический замочек бантиком.

За окном сумрачное питерское небо. Сумрачный питерский ветер хлещет, наклоняет вихрастые прутики деревьев. Поливает их сумрачным питерским косым дождём. В арке напротив, прижимаясь спиной к стенке, аккуратно обходя гигантскую лужу большими несуразными ботинками, как обычно крадётся он. Она провожает взглядом, как он подходит к козырьку над странной железной дверью и замирает там. Ждёт. Каждый день одна и та же история.

Она кипятит воду в большом эмалированном голубом чайнике. И, схватив его двумя руками, наливает кипяток струёй в фарфоровую чашку из костяного фарфора. Почти совсем прозрачную, невесомую, пропускающую свет. Такой тонкий фарфор. Обжигаясь, глотает кофе. Натягивает низкие сапожки, узкое пальтишко. И бежит в арку в доме напротив. Он появляется внезапно и тащится за ней тенью. Тогда она оборачивается и чуть не наталкивается на него.

- Тебе сколько? Восемнадцать?

Потом прижимает его к себе, гладит рукой мокрые волосы. И ловит губами мокрые дорожки у него под глазами. Не поймёшь, то ли слёзы, то ли просто дождь.