В этот вечер он, кажется, решил покорить меня, во что бы то ни стало, и продолжал свои атаки до тех пор, пока я не начал в его присутствии раздеваться и укладываться спать.

   -- Все военные агенты европейских держав единогласно доносят, что Япония может выставить в поле не свыше 325 тысяч! -- повторял он, словно читая лекцию. -- Но ведь и дома надо что-нибудь оставить?

   -- Да как вы верите таким цифрам? Ведь в Японии народу больше, чем во Франции! Отчего же такая разница в численном составе армии?

   -- Не та организация! Нет подготовленного контингента!..

   -- Десять лет подготовляют! Мальчишек в школах учат военному делу! Любой школьник знает больше, чем наш солдат по второму году службы!

   -- Вооружение, амуниция -- все рассчитано на 325 тысяч!

   -- Привезут! Купят!

   -- Вздор!..

   Я потушил электричество и завернулся в одеяло.

   -- Это не доказательство... -- ворчал полковник, тоже уходя к себе (Согласно санитарному отчету об японской армии, в котором число больных, раненых, убитых и умерших приведено не только в абсолютных цифрах, но и в процентах, видно, что японская армия достигала полутора миллиона.).

   Около полночи мы пришли на станцию Маньчжурия. Я крепко спал, когда Л. ворвался в мое купе и крикнул:

   -- Вы выиграли! Сначала я не понял.

   -- Что? Что такое?

   -- Мобилизация всего наместничества и Забайкальского округа!..

   -- Мобилизация -- еще не война! Полковник только свистнул.

   -- Уж это -- "ах, оставьте!" -- у нас приказа о мобилизации боялись... вот как купчихи Островского боятся "жупела" и "металла". Боялись, чтобы этим словом не вызвать войны! Если объявлена мобилизация -- значит, война началась! значит -- "они" открыли военные действия!..

   -- Дай Бог, в добрый час! -- перекрестился я.

   -- То-то... дал бы Бог!.. -- мрачно ответил он. -- Ведь я-то знаю: на бумаге и то во всем крае 90 тысяч войска, а на деле -- хорошо коли наберется тысяч 50 штыков и сабель...

   Сна как не бывало. Весь поезд поднялся на ноги. Все собрались в вагоне-столовой. По правилам столовая закрывается в 11 ч. вечера, но тут она была освещена; чай подавался без отказа; поездная прислуга толпилась в дверях; все ждали следующей станции, ждали, что из пассажиров (военных и путейцев) кто-нибудь узнает что-нибудь более определенное.

   В томительном ожидании миновали два полустанка. Станция. Говорят, была внезапная атака на Порт-Артур, но ничего положительного... В 4-м часу утра на какой-то станции села дама, жена служащего на дороге. Сообщила, что Артур едва ли не взят уже, что она едет в Харбин вынуть вклад из банка, забрать, что можно, ценное из харбинской квартиры и спасаться в Россию. По ее словам, японцы несколько дней тому назад начали выезжать из городов Маньчжурии, но ничего не продавали и почти не ликвидировали дел, а поручали имущество надзору соседей и говорили: через неделю, в крайности дней через 10, опять будем здесь с нашими войсками.

   Заявления дамы вызвали протесты и недовольство. Публика не желала верить ее мрачным предсказаниям и начала расходиться.

   -- Проклятая ворона... -- ворчал полковник, -- стоит её слушать! Пойдемте спать!.. Впрочем, погодите, я брому спрошу в аптеке...

   Следующий день принес мало нового. Однако из сбивчивых слухов и сведений выяснялось мало-помалу, что японцы первыми открыли военные действия против Порт-Артура. На чьей стороне оказался успех -- разобрать было невозможно.

   Выскочив на платформу в Харбине (большая остановка, помнится, около получаса), я неожиданно столкнулся со старым знакомым по Дальнему Востоку, нашим (эскадренным) поставщиком М. А. Г.

   -- Откуда и куда?

   -- Из Артура, а куда -- не знаю! Помогаю, как могу, провожаю жен, детей... Все бросили, бегут... совсем сумасшедшие...

   Действительно, на путях станции стояло два огромных, видимо, наспех составленных поезда из вагонов всех трех классов и даже четвертого (для китайцев, чернорабочих), идущих на север. Они были битком набиты: сидели, лежали не только на диванах, на скамейках, но и между ними, даже в проходах... Преобладали женщины и дети. Тут же были нагромождены какие-то узлы и просто кучи вещей, в которых перепутывались и предметы роскоши, и предметы самой грубой, насущной необходимости... Видимо, хватали, что попало под руку... У многих не было ничего теплого... Толпа китайцев вела у вагонов бойкий торг меховыми (часто подержанными) куртками, грошовыми чайниками, какими-то подозрительными съестными припасами... Платили деньгами, кольцами, браслетами, брошками... Какая-то вакханалия грабежа, умело пользующегося еще не остывшей паникой... Местное начальство, само захваченное врасплох, было по горло завалено своим делом. Водворять порядок пытались какие-то добровольцы -- офицеры и чиновники, да те пассажиры и пассажирки, которые не совсем еще потеряли головы или уже опомнились... То тут, то там раздавались истеричные рыдания, отчаянный призыв врача к больному ребенку, мольба о помощи...

   -- Знакомое дело! как при боксерах! -- заявил вдруг один из наших спутников, рослый путеец, обращаясь к нам, пассажирам экспресса. -- Ну, господа, выворачивайте чемоданы! A la guerre comme a la guerre! придет нужда -- сами возьмем, не спрашивая, где придется!

   И, право странно, какую силу убеждения имеет вовремя брошенное слово: чемоданы были действительно вывернуты. Башлыки, фуфайки, меховые шапки, валенки, даже белье -- все в несколько минут перешло из экспресса в поезда беглецов... И как неловко, и даже жутко, а вместе с тем хорошо и тепло было на сердце, слушая эти отрывочные, полные смущения, но зато и глубокого чувства слова благодарности...

   Г. не выворачивал чемоданов (у него у самого их не было), но зато выворачивал карманы, а когда содержимое их иссякло, принялся писать чеки, которые ходили в Маньчжурии не хуже золота...

   Перед отходом экспресса я обратился к нему с вопросом:

   -- Куда вы теперь?

   -- С ними же, дальше...

   Но тут мы на него напали и стали доказывать, что ехать на север ему нет расчета, что теперь-то и настало время, когда в Порт-Артуре дела делать, когда его присутствие там необходимо. Особенно наседал полковник Л. Думаю, однако, все мы несколько лукавили и не столько заботились о выгодах Г., сколько хотели сохранить для себя очевидца событий, о которых, в пылу благотворительной горячки, не успели расспросить его толком.

   Однако же Г. поначалу был неумолим.

   -- Нет, господа, война -- ваше дело, а я штатский и смирный человек и совсем не хочу, чтобы меня зря убили. Поезжайте себе воевать, а я поеду туда, где безопаснее...

   Довод был убедительный, но его разбил начальник поезда (прапорщик запаса артиллерии).

   -- Поверьте, уважаемый М. А., -- заявил он, -- что пока наместник в Порт-Артуре -- это место самое благонадежное. Если только запахнет жареным, он там не останется. Тогда и вы с ним уезжайте, а бросать свое дело, да еще в такое время, -- прямой убыток!

   Это рассуждение покорило Г., который и без того уже, в нашем обществе, несколько отошел от того состояния паники, в котором поддерживало его пребывание в поездах беглецов.

   Экспресс покатил на юг, а мы сидели с ним за чаем в вагоне-столовой и жадно слушали новости. Узнать пришлось не Бог весть как много. Без объявления войны, японские миноносцы вечером 26 января атаковали нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде без сетей и со всеми огнями. Выходило так, что сравнительно дешево отделались. Могло бы быть много хуже.

   -- Но, понимаете, когда я утром увидел под маяком на мели "Ретвизан", "Цесаревича", "Палладу"... Русская эскадра! Наша эскадра! Господи!..

   Он схватился за голову... И, слушая его, глядя ему в глаза, я верил его ужасу, его горю... Он был по природе чужой, но он так сжился с ней, с этой эскадрой, что тут не было места коммерческому расчету... и полу шуточное название "старого приятеля" невольно сменялось в душе другим -- "старый друг"...