Начальник штаба контр-адмирал Витгефт, мой бывший командир, с которым я сделал трехлетнее плавание, встретил, как родного. Обнял, расцеловал, но сейчас же, словно предупреждая всякие вопросы, торопливо сообщил, что, "по слухам", еще есть надежда на спасение "Боярина", что мне надо как можно скорее явиться к начальнику эскадры, что там мне все скажут, укажут и т. д., а сам в то же время схватился за какие-то бумаги, начал их перелистывать, перекладывать с места на место, как бы давая понять, что страшно занят и разговаривать ему некогда.

   Выйдя из его кабинета, я попытался обратиться к офицерам, служащим в штабе, из которых большинство были старыми соплавателями и сослуживцами по эскадре Тихого океана, некоторые даже товарищами по выпуску, но все они, в момент моего прихода, видимо, ничего не делавшие, теперь сидели за столами, копались в бумагах, имели вид чрезвычайно озабоченный и отделывались какими-то туманными фразами. Однако же это отнюдь не было следствием "штабной" важности, забвения старой дружбы. Наоборот, -- как только я сказал, что у меня в городе нет пристанища, на меня посыпался целый ряд самых радушных предложений гостеприимства, и люди, только что отговаривавшиеся неотложными делами, всецело занялись посылкой вестовых для сбора моего имущества, рассеянного по Артуру.

   На "Петропавловске", где держал свой флаг начальник эскадры, настроение было еще более подавленное.

   -- "Точно покойник в доме", -- невольно мелькнуло уменя в голове...

   Флаг-офицеры и другие чины штаба и судового состава радостно пожимали руки, наперерыв расспрашивали о кронштадтских и петербургских знакомых, чрезмерно интересовались дорогой, но решительно уклонялись от всякого разговора о положении настоящего момента. Флаг-капитан был, по-видимому, занят еще больше, чем адмирал Витгефт. Он просто и без замедления провел меня к начальнику эскадры.

   За три года, что я его не видел, адмирал мало изменился. Все та же фигура старого морского волка; даже седины немного прибавилось, но только добродушно-проницательный взгляд серых глаз сделался каким-то сосредоточенно-усталым, словно обращенным куда-то внутрь. Казалось, что, произнося ласковые слова приветствия, отдавая приказания, он делает это чисто механически, по привычке, что мысли его заняты чем-то совсем другим, что, разговаривая со мной, он слушает не меня, а какой-то тайный голос, подымающийся со дна души, и с ним ведет свою беседу.

   -- ...Да-да... говорят -- есть надежда. Командир, 70 человеккоманды отправились сегодня... искать... Может быть... Тогдазавтра -- вы с остальными...

   Я попытался попросить разрешения отправиться теперь же на чем-нибудь... -- на миноносце, на портовом баркасе. Адмирал сначала как будто согласился.

   -- Да-да... конечно...

   Потом вдруг, словно что вспомнив, усталым голосом промолвил:

   -- Впрочем, нет... все равно... вряд ли... -- И, круто повернувшись, даже не простясь, тяжелой походкой направился изприемной в свой кабинет...

   Выйдя на набережную, я зашел в дом (или, как говорили, "дворец") наместника, расписался здесь в книге являющихся и направился домой, т. е. к приютившему меня товарищу. Следовало бы еще явиться младшим флагманам эскадры, но я решил отложить это на завтра -- не все ли равно?.. Мне было так тяжело... Так хотелось быть одному...

   Хозяин еще не вернулся со службы. Сбросив мундир, я сел у окна и стал глядеть... Прямо передо мной возвышался массив Золотой горы, увенчанной брустверами батарей, над которыми высоко в небе гордо вился по ветру наш русский флаг... "Где однажды поднят русский флаг, так он уже никогда не спускается", -- пришла на память знаменитая резолюция Николая I на донесение о занятии Уссурийского края. Еще вчера, еще сегодня утром я верил в ее непреложность... Ну, а теперь?.. Я не смел дать себе никакого ответа... Может быть, даже хуже -- я не хотел слушать того ответа, который шептал мне какой-то тайный голос... Налево, в восточном углу бассейна, в доке, виден был "Новик", а из-за серых крыш мастерских и складов поднимался целый лес стройных, тонких мачт миноносцев, скученных здесь борт о борт; в легкой мгле, пронизанной лучами вечернего солнца, темнели громады "Петропавловска" и "Севастополя"; правее, в проходе на внешний рейд, через здания минного городка, видны были мачты и трубы стоящего на мели "Ретвизана"; еще правее, за батареями, постройками и эллингом Тигрового Хвоста, обрисовывались силуэты прочих судов эскадры, тесно набитых в небольшое пространство Западного бассейна, которое "успели" углубить... Небо было все такое же безоблачное; солнце -- такое же яркое; шум и движение на улицах и в порту, кажется, еще возросли... Но это смеющееся, голубое небо не радовало, а мучило, как насмешка; яркое солнце не золотило, не скрашивало своими лучами уличной грязи и лохмотьев китайских кули, а только досадно слепило глаза; шум и движения казались бестолковой суетой... Почему?..

   Старая, в детстве читанная, сказка Андерсена вспомнилась вдруг. В театре фея Фантазия нашептывает зрителю: "Посмотри, как хороша эта ночь! Как, озаренные луной, они живут всей полнотой сердца!" -- а в другое ухо долговязый чорт Анализ твердит свое: "Вовсе не ночь и не луна, а просто размалеванная кулиса, за которой стоит пьяный ламповщик! А эта вдохновенная певица только что ссорилась с антрепренером из-за прибавки жалованья"...

   Я, кажется, задремал...

   Вечером пошел в Морское собрание. Строевых офицеров, как наших, так и сухопутных, почти не было. Изредка забегали штабные или портовые. Преобладали чиновники и штатские обыватели. Сплетни и слухи, одни других невероятнее, так и висели в воздухе. Одно только признавалось всеми, и никто против этого не спорил: если бы японцы пустили в первую атаку не 4, а 40 миноносцев и в то же время высадили хотя бы дивизию, то и крепость и остатки эскадры были бы в их руках в ту же ночь...

   Курьезно, что разговоры на эту, казалось бы, наиболее животрепещущую тему носили какой-то "академический" характер суждений о материях важных, но в будничной жизни несущественных.

   Существенным, наиболее важным вопросом являлось: "Как-то наместник вывернется из этого положения?" -- Что он вывернется (и притом без урона), никто не сомневался. Но как? Просто талантливо отыграется или за чей-нибудь счет, т. е. кого-нибудь выставит "козлом отпущения"?

   -- Несдобровать Старку!.. Хороший человек -- а несдобровать! Прямо скажу -- жаль... А ничего не поделает! -- хриплым басом заявлял грузный (и уже изрядно нагрузившийся) портовый чин.

   -- Напрасно так полагаете! -- отозвался с соседнего стола некий "титулярный". -- Не так-то просто скушать! Документик у него есть в кармане такого сорта, что "сам" на мировую пойдет! И не только на мировую -- ублажать будет, к награде представит! Это все нам, в штабе, точно известно...

   -- А ты молчал бы лучше! -- резко оборвал его сосед-собутыльник. -- Документ-то у Старка, а не у тебя! Смотри, дойдет до... куда следует -- от тебя только мокро останется...

   "Титулярный" вдруг присмирел.

   На другой день, 2 февраля, еще до подъема флага, я был уже на "Петропавловске". Печальные вести: "Боярин" погиб. Приходилось искать места, куда бы пристроиться. По моему служебному возрасту это было не так-то просто. Помогли старые друзья по эскадре. Место нашлось чисто случайно. Опасно заболел и подал рапорт о списании командир миноносца "Решительный", лейтенант. К. Для назначения меня на эту вакансию требовалась канцелярская процедура, которая обычным порядком заняла бы дня три, но тут ее обделали в несколько часов: по докладе начальнику эскадры его штаб должен был запросить штаб наместника, не встречается ли препятствий к моему назначению; штаб наместника, по докладе его высокопревосходительству, должен был ответить, и в случае благоприятного ответа, доложенного начальнику эскадры, этот последний мог отдать приказ о временном моёмназначении, которое получало формальную санкцию после утверждения его приказом самого наместника.